В. Маяковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
{* Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (франц.)}
Я злею:
– Выйдь,
окно разломай,
а бритвы раздай
для жирных горл.–
Девушке мнится:
"Май,
май горл" *
("Барышня и Вульворт")
{* Моя девочка (англ. My girl).}
Он замечательно запоминал, – и очень любил повторять,– "вкусные" кусочки стихов, песенок, даже не вникая в смысл. Помню, как, приехав
Хат Хардет Хена
Ди вемп оф совена
Ди вемп оф совена
Джи–эй *.
{* Это транскрипция самого Маяковского. В статье "Как делать стихи" он писал об этих строчках: "Есть нравящийся мне разговор какой-то американской песенки, еще требующей изменения и русифицирования". (Прим. Р. Райт.)}
Я никак не могла понять, что это значит. И только совсем недавно, прочтя эти строчки по–английски { В книге: Elsa Triolet, Maiakovski. Poete russe. Souvenirs, Paris, 1939 (Эльза Триоле, Маяковский. Русский поэт. Воспоминания, Париж, 1939). (Прим. Р. Райт).}, я сразу услышала знакомый голос, который отбивал их, как чечетку, а потом трунил надо мной:
– Ага, оказывается, вы по–американски ни в зуб ногой!
Как же мне могло прийти в голову, что Маяковский, очевидно поймав эти строчки на слух, в исполнении какого-нибудь джаза, повторял их с явно негритянским акцентом? Не мудрено, что в таком виде я не смогла узнать "жестокую Ханну, пожирательницу сердец из Саванны".
Между прочим, в "Бане" такая маскировка слов проделана уже совершенно сознательно. Там иностранные слова действительно русифицированы, спрятаны в русский акцент, в русские слова.
В один из моих приездов из Ленинграда, в год, когда Маяковский кончал "Баню", он вышел из своей комнатки в столовую, где сидели мы с Лилей Юрьевной. В руках у него был блокнот и карандаш.
– Рита, хотите мне помочь? Надо придумать английские слова, чтоб были похожи на русские.
– Как это?
– Ну вот, вы скажите какие-нибудь характерные английские слова, какие чаще всего встречаются в разговоре, или какие-нибудь окончания слов, и чтоб их можно было изобразить русскими словами.
Я рассказала, как мы в детстве, забыв английские слова, просто говорили "огурейшен" вместо огурец и "свирепли" вместо свирепо.
– Как вы говорите? Шен? Ли? Это часто встречается? – И Маяковский сразу записал что-то в блокнот.
Мы наперебой стали предлагать какие-то английские слова.
– Погодите, так ничего не выйдет,– прервал нас Маяковский.– Что ж так зря говорить? Надо сразу придумать и английское слово и то русское, которое из него можно сделать, например, "из вери уэлл" – по–русски будет "и зверь ревел". Давайте так: за каждое хорошее слово – рупь, идет?
Мы вошли в азарт. Могу похвастать: я обставила всех и выиграла чуть ли не два червонца – большие деньги! Результаты – все реплики мистера Понт–Кича в "Бане". Из английского "ду
Слушая немецкий текст "Мистерии", Маяковский безошибочно угадывал удачные куски. Иногда он брал русский текст и спрашивал вразбивку "а это как?", "а вот здесь как?" – и бывал очень доволен, если перевод был сделан хотя бы и не очень точно, но его методом, его приемами.
Так, например, ему очень нравилось, как вышло:
Хорошенькое моросят!
Измочило, как поросят,–
что по–немецки звучало так:
Ein nettes Tropfeln!
Nass bis zu'n Kropfen! –
(то есть "хорошенькое моросят! измочило до самых зобов!"). Маяковский ничуть не протестовал, что "поросята" выпали из немецкого текста и вместо них появились "зобы". Важно было сохранить хлесткость рифмы, разговорность интонации.
Перевод был закончен в назначенный срок. В это время мы узнали, что в Москве в составе одной, уже приехавшей коминтерновской делегации находится немецкий писатель и режиссер Рейхенбах. Ему поручили прослушать перевод и внести, если нужно, поправки.
Когда не хватало моего немецкого лексикона для перевода выражений похлеще, он подбирал такие словечки, от которых потом грохотал весь цирк.
Наконец перевод был окончательно готов.
Как-то утром, не веря глазам, я прочла в "Известиях" заметку, где рассказывалось, как будет поставлена в цирке "Мистерия" и дальше:
"Перевод сделан молодой поэтессой (!), ученицей студии ЛИТО (имя рек!)" 20.
Это было похоже на славу, если б не ужасное клеймо "молодой поэтессы".
Меня задразнили до слез. Меня звали "юным дарованием", "вундеркиндом", мне не давали проходу ни в университете, ни дома. Чеховский герой,– помните, тот, который приходил в восторг оттого, что его пропечатали в газете 21, – петрушкой выскакивал в каждом разговоре.
Когда я пожаловалась Маяковскому, как меня дразнят, он сказал:
– Плюньте, это они от зависти,– и тут же добавил.– Только вы не задавайтесь!
Репетиции начались в мае.
Во всех театрах "мобилизовали" актеров, говоривших на немецком языке. Большей частью это была молодежь,– самым "взрослым" был Шахалов из Художественного театра.
С каким восторгом встретили они предложение участвовать в постановке "Мистерии"! Играть Маяковского – самого любимого поэта, да еще для представителей "мирового пролетариата" – коминтерновцев, – разве придумаешь что-нибудь увлекательней?