В. В. Быков. Сборник
Шрифт:
– Там никого, детки, никого.
– Что, одни живете?
– Одни. Вот с дедом так и коптим свет, – с заметной печалью сказала женщина. И вдруг не предложила, а как бы запросила даже: – Может, вы бы поели чего? Верно ж, голодные, а? Конечно, с мороза да без горячего…
Рыбак улыбнулся и довольно потер озябшие руки.
– Может, и поедим. Как думаешь? – с деланой нерешительностью обратился он к Сотникову. – Подкрепимся, если пани старостиха угощает…
– Вот и хорошо. Я сейчас, – обрадовалась женщина. – Капусточка, наверно, теплая еще. И это… Может,
– Нет, варить не надо. Некогда, – решительно возразил Рыбак и искоса взглянул на старосту, который, облокотясь на стол, неподвижно сидел в углу.
Над ним, повязанные вышитыми полотенцами, темнели три старинные иконы. Рыбак тяжело протопал сапогами к простенку и остановился перед большой застекленной рамой с фотографиями. Он умышленно избегал прямо взглянуть на старосту, чувствуя, что тот сам, не переставая, втихомолку наблюдает за ним.
– Значит, немцам служишь?
– Приходится, – вздохнул старик. – Что поделаешь!
– И много платят?
Дед не мог не почувствовать явной издевки в этом вопросе, но ответил спокойно, с достоинством:
– Не спрашивал и знать не хочу. Своим пока обойдусь.
«Однако! – заметил про себя Рыбак. – Видно, с характером».
В березовой раме на стене среди полдюжины различных фотографий он высмотрел молодого, чем-то неуловимым похожего на этого деда парня в гимнастерке с артиллерийскими эмблемами в петлицах и тремя значками на груди. Было в его взгляде что-то безмятежно-спокойное и в то же время по-молодому наивно-уверенное в себе.
– Кто это? Сын, может?
– Сын, сын. Толик наш, – ласково подтвердила хозяйка, останавливаясь и через плечо Рыбака заглядывая на фото.
– А теперь где он? Не в полиции случайно?
Староста поднял нахмуренное лицо.
– А нам откуда знать? На фронте был…
– Ой, божечка, как пошел в тридцать девятом, так больше и не видели. С самого лета ни слуху ни духу. Хотя бы знать: живой или, может, уже и косточки сгнили… – ставя на стол миску со щами, заговорила старостиха.
– Так, так, – сказал Рыбак, не отзываясь на ее жалостливое причитание. Выждав, пока она выговорится, он с нажимом объявил старику: – Опозорил ты сына!
– А то как же! И я ж ему о том твержу день и ночь, – с жаром подхватила от печи хозяйка. – Опозорил и сына, и всех чисто…
Это было несколько неожиданно, тем более что старостиха говорила вроде бы с искренней болью в голосе. Староста, однако, никак не отозвался на ее слова, неподвижно сидел с поникшим видом, и Рыбаку показалось, что этот дед просто недоумок какой-то. Но только он подумал о том, как хмурое лицо старосты нахмурилось еще больше.
– Будет! Не твое дело!
Женщина тотчас умолкла, остановившись на полуслове, а староста вперил укоряющий взгляд в Рыбака.
– А он меня не опозорил? Немцу отдал – это не позор?
– Так вышло. Не его в том вина.
– А чья? Моя, может? – строго, без тени стеснения или страха спросил старик и многозначительно постучал по столу: – Ваша вина.
– Да-а, – неопределенно произнес Рыбак, не поддержав малоприятный для него и не
Хозяйка расстелила коротенькую, на полстола, скатерку, поставила миску со щами, мясной запах от которых властно заглушил все его другие чувства, кроме враз обострившегося чувства голода. Рыбак не испытывал к этому человеку никакого почтения, его общие рассуждения и причины, почему он стал старостой, Рыбака не интересовали – факт службы у немцев определял для него все. Теперь, однако, очень хотелось есть, и Рыбак решил на время отложить дальнейшее выяснение взаимоотношений старика с немцами.
– Сядьте, подкрепитесь немножко. Вот хлебушка вам, – с ласковой приветливостью приглашала хозяйка.
Рыбак, не снимая шапки, полез за стол.
– Давай подрубаем, – сказал он Сотникову.
Тот вяло повертел головой:
– Ешь. Я не буду.
Рыбак внимательно посмотрел на товарища, который, покашливая, ссутулился на скамейке. Временами он даже вздрагивал, как в ознобе. Хозяйка, видно мало понимая состояние гостя, удивилась:
– Почему же не будете? Может, брезгуете нашим? Может, еще чего дать?
– Нет, спасибо. Ничего не надо, – решительно сказал Сотников, зябко пряча в рукава тонкие кисти рук.
Хозяйка чистосердечно встревожилась.
– Божечка, может, не догодила чем? Так извините…
Рыбак удобно уселся на широкой скамье за столом, зажал меж коленей карабин и не заметил, как в полном молчании опорожнил миску. Староста все с тем же угрюмым видом неподвижно сидел в углу. Хозяйка стояла невдалеке от стола с искренней готовностью услужить гостю.
– Так, хлебушко я приберу. Это на его долю, – сказал Рыбак, кивнув в сторону Сотникова.
– Берите, берите, детки.
Староста, казалось, чего-то молча ожидал – какого-нибудь слова или, может, начала разговора о деле. Его большие узловатые руки спокойно лежали на черной обложке книги. Засовывая остаток хлеба за пазуху, Рыбак сказал с неодобрением:
– Книжки почитываешь?
– Что ж, почитать никогда не вредит.
– Советская или немецкая?
– Библия.
– А ну, а ну! Первый раз вижу библию.
Подвинувшись за столом, Рыбак с любопытством взял в руки книгу, отвернул обложку. Тут же он, однако, почувствовал, что не надо было делать этого – обнаруживать своего интереса к этой чужой, может, еще немцами изданной книге.
– И напрасно. Не мешало бы и почитать, – проворчал староста.
Рыбак решительно захлопнул библию.
– Ну, это не твое дело. Не тебе нас учить. Ты немцам служишь, поэтому нам враг, – сказал Рыбак, ощущая тайное удовлетворение от того, что подвернулся повод обойтись без благодарности за угощение и переключиться на более отвечавший обстановке тон. Он вылез из-за стола на середину избы, поправил на полушубке несколько туговатый теперь ремень. Именно этот поворот в их отношениях давал ему возможность перейти ближе к делу, хотя сам по себе переход и нуждался еще в некоторой подготовке. – Ты враг. А с врагами у нас знаешь какой разговор?