V.
Шрифт:
Вечером перед заседанием в театре Маноэля давали пьесу об угнетении Италии австрийцами и крайне грубыми намеками завели толпу до предела. Актеры пытались разрядить обстановку несколькими импровизациями на злобу дня, но общего настроения это не улучшило. На улице бездельники пели «La Bella Gigogin» [313] . Мейстраль сообщил, что несколько миццистов и большевиков лезут из кожи вон, чтобы подогреть энтузиазм докеров и подбить их к мятежу. Успех предприятия представлялся сомнительным. Мейстраль пожал плечами. Наверное, тут дело в погоде. Появились также листовки, советующие торговцам закрыть свои заведения.
313
«Красотка
– Толково действуют, – заметил Демивольт на следующий день, когда они со Стенсилом шли по Страда Реале. Некоторые магазины и кафе были закрыты. Беглый осмотр показал, что их владельцы симпатизировали миццистам.
По мере того как разгорался день, по улицам стали шататься мелкие шайки празднично разодетых агитаторов (будто мятеж был для них своего рода хобби, вроде ремесленничества или спортивных игр); они били стекла и ломали мебель, требуя, чтобы владельцы закрыли работающие магазины. Но пламя из искры почему-то не разгорелось. В течение всего дня на город периодически обрушивались ливни.
– Лови момент, – сказал Демивольт, – рассмотри его поближе, изучи и сохрани. Это один из тех редких случаев, когда предварительная информация оказывается верной.
Честно говоря, они не слишком всполошились. Хотя Стенсила весьма волновало исчезновение искры. Катализатором мог стать любой мелкий инцидент: разрыв в облаках, дрожащий звон первой разбитой для пробы витрины, топология объекта разрушения (на холме или у его подножия – большая разница) – да и просто любой перепад настроения мог развернуться в буйство апокалиптической ярости.
Но причина заключалась в том, что Ассамблея всего лишь приняла резолюцию Мицци, призывавшую к полному отделению от Великобритании. «La Voce del Ророlo» победно верещала. Следующее заседание Ассамблеи было назначено на 7 июня.
– Три с половиной месяца, – сказал Стенсил. – К тому времени потеплеет. – Демивольт пожал плечами. Поскольку секретарем февральского собрания был экстремист Мицци, то секретарем следующего собрания будет некий доктор Мифсуд, представитель умеренных. Умеренные предпочитали сидеть и обсуждать вопрос о конституции с Хантером-Блэром [314] и государственным секретарем по колониям, а о полном разрыве с Англией и не помышляли. К июню умеренные будут составлять большинство.
314
Хантер-Блэр – генерал-майор военной администрации Мальты в 1919 г. (см. выше).
– Тогда все не так уж плохо, – сам себе возразил Демивольт. – Если уж следовало ждать неприятностей, то лишь тогда, когда Мицци вышел на первый план.
– Тогда шел дождь, – сказал Стенсил. – И было холодно.
«La Voce del Popolo» и газеты, выходящие на мальтийском языке, продолжали нападать на Правительство. Мейстраль дважды в неделю присылал отчеты, в которых давал общую картину нараставшего недовольства докеров, но те словно впали в какую-то потную летаргию, и надо было ждать летней жары, чтобы они просохли и вновь стали взрывоопасными для искры Мицци или равного ему лидера. Через несколько недель Стенсил узнал о своем двойном агенте немало нового. Выяснилось, что Мейстраль живет недалеко от верфи с молодой женой по имени Карла. Карла беременна, ребенок должен родиться в июне.
– Что она думает, – спросил однажды Стенсил, утратив присущую ему осторожность, – о вашей работе?
– Она скоро станет матерью, – мрачно ответил Мейстраль. – Больше она ни о чем не думает и ничего не чувствует. Вы же знаете, как на этом острове относятся к материнству.
Юношеский
– Мы сделаем это иначе. У нас уже есть свой человек на вилле. Старьевщик Дупиро, который без памяти влюблен в тамошнюю кухарку.
Если бы доки, за которыми приходилось присматривать, были единственным источником волнений, Стенсил, вероятно, впал бы в ту же апатию, что поразила докеров. Однако другой его информатор, отец-иезуит
Линус Фэйринг, чей взывающий о помощи глас слышался средь массового ноябрьского веселья, скрипел рычагами эмоций и стучал предохранительными клапанами интуиции, побуждая Стенсила двинуться через весь континент за море по причинам как веским, так и непонятным, – этот иезуит видел и слышал (а возможно, и делал) ровно столько, чтобы держать Стенсила в состоянии умеренной встревоженности.
– Разумеется, – говорил священник, – у иезуитов есть определенные принципы. Мы не осуществляем тайный контроль над миром, Стенсил. У нас нет шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Стенсил был достаточно объективен. Хотя вряд ли мог подняться над воспитанием, полученным в лоне англиканской церкви, косо посматривавшей на пресловутое Общество Иисуса. Но он возражал против отклонений Фэйринга от темы; сгущавшийся туман политических взглядов отражался на донесениях, коим следовало быть беспристрастными. Первая встреча с Фэйрингом, состоявшаяся вскоре после поездки на виллу Манганезе, оставила у Стенсила тягостное впечатление. Фэйринг старался казаться своим в доску и даже пытался – помилуй, Господи – беседовать на профессиональные темы. Стенсилу он напомнил вполне компетентных в своей области англо-индийских колониальных чиновников, попавших на гражданскую службу, в который они ничего не смыслили. «Мы жертвы дискриминации, – всем своим видом жалуются они, – нас презирают и белые, и азиаты. Ладно, так и быть, мы до конца будем играть ту фальшивую роль, которой требует от нас предубеждение большинства». Сколько раз Стенсилу доводилось быть свидетелем умышленной неловкости за столом, бестактных замечаний в беседе и тщательного подчеркивания акцента в речи, призванных продемонстрировать эту обособленность.
Вот и Фэйринг был таким же. «Все мы тут шпионы» – вот линия, которой он придерживался. Стенсила интересовала только информация. Он не позволял личным пристрастиям влиять на Ситуацию; это может привести к хаосу. Фэйринг довольно быстро понял, что Стенсил вовсе не отрицает Папство, и перешел от заносчивой честности к поведению просто невыносимому. Вот, – предлагал он свою трактовку, – вот шпион, поднявшийся над суетливой политической возней своего времени. Вот Макиавелли на дыбе, которого идеи волнуют больше, чем страдания. Само собой, в еженедельных отчетах монаха густо плавал туман субъективных оценок.
– Любое отклонение в сторону анархии противно христианству, – однажды безапелляционно заявил он, втянув Стенсила в обсуждение своей теории политической доктрины Святого Духа. – Церковь наконец достигла поры зрелости. Подобно юной девушке, она перешла от беспорядочных метаний к авторитетной позиции матроны. Вы отстали на два тысячелетия.
Старушка пытается скрыть бурную молодость. Ха!
Честно говоря, Фэйринг был идеальным информатором. Мальта была как-никак католическим островом, и сан священника давал возможность постоянно получать через окно исповедальни информацию, позволявшую, по меньшей мере, составить общую картину всех недовольных группировок острова. И хотя качество его отчетов не приводило Стенсила в восторг, на количество жаловаться не приходилось. Что же толкнуло его пожаловаться Манго Шивзу? Чего боялся Фэйринг?