Ва-банк
Шрифт:
— Хорошо посмотрите, hombres! — сказал шеф еще раз. — Ваш сообщник не захотел говорить. Теперь ваша очередь, если вы окажетесь такими же упрямыми, как он. Я безжалостен к вам, потому что дело слишком серьезное. Ломбард управляется государством, и в городе бродят грязные слухи, что якобы на это дело грабителей навел кто-то из чиновников. Поэтому или вы заговорите, или через полчаса будете такими же, как ваш соучастник.
Мой разум еще не совсем вернулся ко мне, а вид этого трупа настолько вывел меня из равновесия, что в течение трех долгих секунд я балансировал в неуверенности на краю — чуть было не заговорил. Единственное, что помешало мне, так это неосведомленность о других тайниках. И они бы никогда не поверили этому,
К своему глубокому изумлению, я услышал очень уверенный, спокойный голос, голос Педро.
— Давайте попробуйте. Вы не испугаете нас такой чепухой. Да, конечно, это был несчастный случай — вы не хотели его заморозить, это была ошибка правосудия, вот и все. Но вы не посмеете повторить такую же ошибку с нами. Историю с одним трупом еще можно как-то замять, но три иностранца, превращенных в куски льда, — это уже слишком. Не могу себе представить, как вы будете давать объяснение двум различным посольствам. От одного еще, может, отбрешетесь, но от двух сразу — вряд ли.
Я не мог не восхититься стальными нервами Педро. Полицейский мрачно посмотрел на Чилийца, ничего не говоря. Затем, после небольшой паузы, сказал:
— Ты — точно мошенник, но, должен признаться, соображаешь неплохо. — И, обернувшись к остальным, сказал: — Найдите для каждого рубашку и отведите в тюрьму. Теперь о них позаботится судья. С этими скотами нет смысла продолжать допрос — только теряешь время.
И он вышел.
А месяц спустя меня выпустили. Продавец галстуков подтвердил, что я никогда не был в его магазине. Бармен заявил, что я выпил два виски, заказал столик на одного, а потом уж появились те двое. И мы были очень удивлены, встретив друг друга в городе. Тем не менее мне было приказано покинуть страну через пять дней. Они боялись, что я, земляк Леона (у него тоже был итальянский паспорт), пойду в консульство и расскажу о том, что произошло.
Во время допросов мы лицом к лицу столкнулись с парнем, которого Педро знал, а я — нет. Это был служащий ломбарда, который и втянул его в это дело. В тот самый вечер, когда мы разделились, этот глупец подарил девице из ночного бара великолепное, антикварной ценности кольцо. Полицейским намекнули об этом, и им не составило труда заставить его заговорить. Вот почему Педро и Большого Леона так быстро вычислили.
Кстати говоря, Педро так и не отпустили, и он основательно увяз в этом деле.
С пятьюстами долларами в кармане я сел в самолет. Ни разу я не попытался даже приблизиться к своему тайнику — это было слишком рискованно. Я решил переждать, пока все не успокоится после того кошмара, через который я прошел. Газеты оценили ограбление ломбарда в двести тысяч долларов. Даже если это двойное преувеличение, то все равно остается сто тысяч, а значит, у меня в тайнике не меньше тридцати тысяч. Стоимость награбленного оценивалась согласно сумме, предоставленной взаймы под эти драгоценности, го есть половиной их фактической стоимости. А если бы я их продал, не обращаясь к скупщику, тогда, по моим подсчетам, мог бы стать владельцем более чем шестидесяти тысяч долларов! Итак, я имел то, что было нужно для мести. Конечно, до тех пор, пока я не начну проживать эти деньги. Но нет, они неприкосновенны, предназначены для большой цели, и я не должен тратить их на что-либо другое — ни под каким предлогом
Ужасно обернулось это дело для моего друга Леона, а мне повезло. Правда, я был вынужден помогать Чилийцу. Он был уверен, что спустя несколько месяцев отправит верного товарища к тайнику и тогда сможет заплатить адвокату, а может быть, и за то, чтобы выбраться из тюрьмы. Как бы то ни было, у нас имелась такая договоренность — у каждого свой тайник и каждый сам по себе. Я лично не был склонен к такому решению но так принято в преступном мире, по крайней мере в Южной Америке: как только дело сделано, каждый сам за себя и за
И Бог за всех… Если действительно это Он спас меня, то Он не только благороден, но и великодушен. Впрочем, вряд ли, Бог не может потакать мести. И я знал, что Он против этого. За день до того, как меня выпустили в Эль-Дорадо, я хотел поблагодарить католического Бога и мысленно сказал Ему: «Что мне сделать, чтобы выразить мою искреннюю благодарность за твою доброту?» И будто послышались слова, обращенные ко мне: «Откажись от мести». Но я не отказался — все что угодно, только не это. Так что не мог Бог защитить меня в этом деле. Совершенно исключено. Это была удача, и все, фортуна дьявола. Всевышний не стал бы мараться в этом.
Но каков результат! С результатом все должно быть в порядке — он надежно спрятан под старым деревом. Теперь у меня было все, что нужно для осуществления плана, который я носил в сердце эти последние тринадцать лет.
Как же я хотел, чтобы война пощадила этих негодяев, которые отправили меня в ад!
Самолет летел на большой высоте в сверкающем небе, над снежно-белым облачным покровом. Эта излучающая свет чистота настраивала на высокий лад, и я стал думать о близких мне людях, отце, матери, вспоминать жизнь своей семьи и свое безмятежное детство. А подо мной, сквозь белые кучевые облака просвечивали мрачные, грязные тучи и шел серый мутный дождь, символизируя собой земной мир с его страстишками, борьбой за власть, желанием тщеславных идиотов доказать другим, что они лучше остальных таких же идиотов, любой ценой. И таких людей немало, мир полон холодных, бессердечных эгоистов, идущих к своей цели по трупам.
БОМБА
И вот снова я в Каракасе. С большим удовольствием опять прошелся по улицам этого огромного города.
Уже двадцать месяцев я на свободе, но до сих пор так и не стал членом этого общества. Легко сказать: «Все, что тебе нужно сделать, — это найти работу»; но, кроме того, что я был вообще не способен найти какое-либо подходящее для себя дело, у меня были трудности с испанским, и много дверей закрылось передо мной именно по этой причине. Пришлось набраться решимости, купить учебник, закрыться в своей комнате и провести столько часов, сколько потребуется, чтобы научиться разговорному языку. У меня ничего не получалось, я злился все больше и больше, не мог справиться с произношением и через несколько дней, забросив книгу в дальний угол комнаты, вышел в город в надежде встретить знакомого, который подыскал бы мне что-нибудь приемлемое.
Из Европы приезжало все больше французов, уставших до тошноты от войн и политических передряг. Некоторые бежали от произвола правосудия, которое меняет свои принципы, как флюгер, в зависимости от сиюминутных политических веяний; другие просто искали покоя, олицетворением которого для них был тот же пляж, на котором можно свободно дышать, и где нет никого, кто бы щупал пульс и интересовался, в каком ритме бьется сердце.
Эти люди не были похожи на французов, и все же они были французами. Добропорядочные граждане, они не имели, однако, ничего общего с моим отцом или с кем ни будь, кого я знал в детстве. Когда я бывал с ними, то чувствовал, что они привержены совсем не тем идеям, которые захватили меня в молодые годы. И я часто говорил им «Я допускаю, что не стоит забывать прошлое, но прекратите разговоры об этом. Ведь это невероятно, но, даже после окончания войны, среди вас есть сторонники нацизма! Вы живете в Венесуэле, среди простых, открытых людей, и все же не способны понять их замечательную в своем роде философию. Их отношение к жизни, друг к другу — вот причина того, что здесь нет дискриминации — ни расовой, ни религиозной. Если кого и поражает вирус классовой ненависти, направленной на привилегированные классы, так это разных неудачников, живущих на самом деле в ужасающих условиях. А сейчас и этого нет.