Вадим
Шрифт:
— Ага, так наконец разжала зубы, проклятая… небось, как начнем жарить, так не только язык, сами пятки заговорят… ну, отвечай же скорее, где он?
— Да, где он? — повторил горбач.
— Ox!.. ох! батюшки… голубчики… дайте дух перевести… опустите на землю…
— Нет,
— Воля ваша… не могу слова вымолвить… ох!.. ох, господи… спаси… батюшки…
— Спустите ее, — сказал Орленко.
Когда ноги невинной жертвы коснулись до земли, когда грудь ее вздохнула свободно, то казак повторил прежние свои вопросы.
— Он убежал! — сказала она… в ту же ночь… вон по той тропинке, что идет по оврагу… больше, вот вам Христос, я ничего не знаю.
В эту минуту два казака ввели в избу рыжего, замасленного болвана, ее сына. Она бросила ему взгляд, который всякий бы понял, кроме его.
— Кто ты таков? — спросил Орленко.
— Петруха, — отвечал парень…
— Да, дурачина, кто ты таков?
— А почем я знаю… говорят, что мачкин сын…
— Хорош! — сказал захохотав Орленко… — да где вы его нашли?..
— Зарылся в соломе по уши около амбара; мы идем, ан, глядь, две ноги торчат из соломы… вот мы его оттуда за ноги… уж тащили… тащили… словно лодку с отмели…
— Послушай, Орленко, — прервал Вадим, — мы от этого дурака можем больше узнать, чем от упрямой ведьмы, его матери!..
Казак кивнул головой в знак согласия.
— Только его надо вывести, иначе она нам помешает.
— И то правда, — выведи-ка его на двор, — сказал
Услышав это, хозяйка вспыхнула, глаза ее засверкали…
— Послушай, Петруха, — закричала она звонким голосом, — если скажешь хоть единое словцо, я тебя прокляну, сгоню со двора, заморю, убью!..
Он затрепетал при звуках знакомого ему голоса; онемение, произведенное в нем присутствием стольких незнакомых лиц, еще удвоилось; он боялся матери больше чем всех казаков на свете, ибо привык ее бояться; сопроводив свои угрозы значительным движением руки, она впала в задумчивость и казалась спокойною.
Прошло около десяти ужасных минут; вдруг раздались на дворе удары плети, ругательства казаков и крик несчастного. Ее материнское сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом… она и молилась, и плакала, и бегала по избе, в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство… но вот сперва утихли крики; потом удары… потом брань… и наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою. Лица их были пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой, остался на дворе; он, охая и стоная, лежал на земле; мать содрогаясь подошла к нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам.