Вагон
Шрифт:
К одному долго не мог привыкнуть — «шпилить в госиздат». Противно было очень. Корежило от вида людей, от того, как тряслись их руки в проигрыше, да и в фарте, как они зверели. Страшно было смотреть на корешей, когда они своего же товарища раздевали догола и унижали.
В какой-то форточке я застрял — ни туда, ни сюда. Упекли голубчики в колонию. Тосковал по корешам, все соображал, как бы удрать, ведь, кроме корешей, не было никого на свете.
Староста наш, глядите, ухмыляется. Догадываюсь, о чем думает: сколько волка ни корми…
Не получилось
Вот так-то бывает, гражданин староста. Забыл и думать о побеге, о корешах, вроде завязал ту старую жизнь. Однако появился в колонии один из наставников — Семенов, по прозвищу Лошадка (морда у него длинная, похожа на лошадиную). Я его стараюсь не замечать, а он мне напомнил: «Смотри, Угорь, не вздумай скурвиться, перышки у нас острые, сам знаешь».
Бежали компанией, Лошадка сразу всех ввел в ватагу. Работали чисто, научно и широко — в трамваях, в поездах, на вокзалах, на базарах. Домушничали, конечно.
О чем еще рассказать? Из воришки вырос, сделался вором, авторитет заимел, даже операции разрабатывал, словом, коноводил. Клички сам себе придумывал: Жан Вальжан, Вотрен — из книг. Правда, прилипла кличка, не мной придуманная: Стась Ласточкин. Не помню уж, кто и почему прилепил.
Жизнь вора, комиссар, чистое кино, сплошное мелькание: судимость — колония — побег — немного воли, опять судимость — словом, тюряга — побег — глоток воли. И опять крутится твое колесо. Сам подошел к черте, дальше рецидивисту вышка. Вот так очутился на канале, припух — и надолго.
— Почему надолго? — спросил Фетисов.
— Э, разве расскажешь! Надоест слушать.
— Вот чудак! Начал, так продолжай.
— Перевоспитался на стройке, так?
— Нет, не так! — Мосолов засмеялся. — Наоборот, в штрафники угодил сразу и всерьез.
— За что?
— За отказ от работы. Перед корешами выламывался, гордого сокола в неволе изображал. Думал об одном: о побеге. И понимал: бежать нельзя, поймают, дадут вышку. Кипел ненавистью, озорничал, ну и, конечно, командовал, как хотел, своими.
…Игорь, светлея лицом, рассказывает о человеке — такого он раньше не встречал. На Павла Матвеевича похож. Не лицом, а вот тем, что за людей болеет.
— Сам пришел к нам в барак. Представился: Григорий Иванович, начальник КВО. А нам на кой? Хамили ему, выпендривались всей честной компанией.
— Не старайся, начальничек, не уговоришь. Работать на тебя не будем. Иди к… — это мы ему.
— На меня работать? А я что, капиталист, что ли? Вы на себя работайте.
— Ишь чего захотел! Дураков ищи, мы умные.
— Ума-то не видно. Боитесь вы работы. Привыкли жить на чужой счет.
— Боимся? Не смеши нас. Мы просто презираем ее. Работают ишаки. Нам она зачем, твоя работа? Полезного не желаем делать людям. Они-то нам что хорошего сделали?
Он
— Начал я охотиться за ним, как тень, бродил по всей зоне, — вспоминал Мосолов. — Но часики никак не удавалось помыть. Больше того, мой клиент засек меня, как пацана неопытного.
— Что слоняешься за мной целый день? Одумался?
— Что ты, начальник, об этом и не мысли. Часы я твои проиграл, понимаешь? Дал бы ты их мне. Все равно возьму.
Дал он Игорю не часы, а десять суток изолятора. Отсидел, вернулся в зону. Кореши напомнили о проигрыше. Этого и не требовалось, сам хорошо знал законы. Да и обидно: как же это я, Стась Ласточкин, не могу управиться с такой мелочью?
К ночи Мосолов сумел выбраться из зоны, долго наблюдал за домиком начальника лагпункта (там жил и Григорий Иванович). Свет в окнах погас, Игорь выждал час-другой и полез в окно. Часы лежали на стуле возле дивана, где спал начальник. Взял их и обратным ходом — в окно.
Не тут-то было! Зажегся свет, начальник, лежа, глядит на меня. Оказывается, наблюдал все, как на сцене.
— Был бы на моем месте другой человек, размоталась бы сейчас твоя катушка до конца, — сказал Григорий Иванович. — Дешево же ценишь свою жизнь.
— Знаешь ведь, начальник, наши законы. Со дна океана, а обязан достать твои часики. Однако не пофартило. На, бери их и обратно сажай в изолятор. Надолго сажай, иначе опять что-нибудь случится с твоими ходиками.
— Ах, дурак, дурак, — вздохнул Григорий Иванович. Подошел ко мне и огорошил: — Ладно, бери часы. Именные они, Дзержинского подарок. Но помочь тебе надо — оторвут дурную твою башку.
Я прямо обалдел, не знаю: брать, не брать. Он настаивает: раз даю — бери. Взял я и полез в окно.
— Иди уж через дверь, — засмеялся он.
— …Ну, а что дальше? — перебил Фетисов паузу. — Что сделали твои дружки с подарком Дзержинского?
— Не дал я им часы. Только показал. Расплатился натурой. Драка была что надо, запомнил на всю жизнь.
— А часы?
— Часы вернул хозяину. Он оглядел меня и аж присвистнул: картина разноцветная, а не человек. Здорово разрисовали!
Долго отчитывал он меня, и я не огрызался, чувствовал, жалеет.
Постояли мы с ним так полчасика, он мне душу разворотил. Словно по щекам нахлестал. И первый раз случилось со мной — дать сдачи не захотелось.
— Иди в изолятор, заслужил. Две недели один посидишь, подумаешь. Имей в виду, спуску не будет ни тебе, ни твоим приятелям.
Привели меня в ту же камеру, в которой недавно сидел. Ничего в ней не переменилось: окошко с решеткой, железная дверь с глазком — привычная обстановка. Но до того мне вдруг тесно, тоскливо стало. Зубами заскрипел, кулаками ободранными по стене принялся лупить. И никуда больше не мог смотреть — только в окошко, только на волю, на небо, хотя и в мелкую клетку.