Вакуумные цветы
Шрифт:
По тросу съезжала какая-то сумасшедшая, и люди шарахались от нее в сторону. Уайет схватил Ребел и оттащил ее с дороги. Они с грохотом ударились о жестяную стену. Безумная женщина промчалась мимо, и все двинулись дальше.
То здесь, то там из дверей лился свет, иногда гирлянда фонарей обрамляла скопление лавчонок и баров, где хозяева предлагали домашние вина и другие продукты. Повсюду росли лианы, густые и пышные, и усеянные светящимися цветами. Кое-где эти цветы были единственным источником света.
— Ужасно, — сказала Ребел.
Уайет огляделся
— А что это так?
— Это как карикатура на мою родину. Я хочу сказать, что люди, знакомые с биотехнологиями, не должны допускать такого убожества. У меня на родине города…
— Какие? — спросил Уайет.
Вот это-то Ребел как раз и забыла, как ни горько ей было в этом признаться. Забыла начисто. Она старалась вспомнить название родного города, лица друзей, детство, чем она занималась — и все напрасно. Прошлое превратилось в пейзаж кисти художника-импрессиониста: яркие краски, эмоции, и ни одной четкой линии.
— Не знаю, — откровенно ответила Ребел.
— Солнышко, твои ответы не более содержательны, чем твое молчание. — Уайет коснулся ее руки. — Приехали!
Он схватился за трос, притормозил, отскочил в сторону и влетел в щель между жестяными хибарками. Ребел старалась не отставать.
Из окошка хибарки выглянул худой как скелет старик.
— Привет, Джонамон. Как твои почки? — поприветствовал старика Уайет. Сейчас его лицо смеялось. — Вот, привел тебе новую постоялицу.
— И тебе привет. — Кожа старика была бледной, как рыбье брюхо, на лысой макушке цвели красные пятна. — Завтра срок платить за комнату. — Затем он заметил Ребел, и губы его недовольно поджались. — Деточка, ты веришь в Бога?
Ребел покачала головой.
— Тогда где твоя краска? — Старик ткнул костлявым пальцем в красноватую потертость у Ребел за ухом и сказал Уайету:
— Ты поставил на ней метку! Устраивайте бардак где-нибудь в другом месте! Здесь честное заведение: никаких пьяниц, никаких шлюх, никаких шахер-махеров, никакого перепрограммирования. Твои оправдания и объяснения меня не интересуют. Господь не любит…
— Погоди, погоди, никто никого не перепрограммирует! — сказал Уайет. — Что ты на меня взъелся? Вот дама, можешь сам у нее спросить.
— Спрошу, спрошу, можешь быть уверен. — Старик выплыл из окна и погнал их во внутренний двор. Потом ухватился за стенку и пробормотал:
— Черт! Забыл книгу. — И бросился назад через окно.
Внутренний двор представлял собой просто большую открытую площадку, на которую выходили фасады десятка хижин. Двор пересекали три троса, прикрепленные к обрезкам труб. Держась за эти тросы, люди болтали или же занимались какими-то своими делами. Один парень сидел на пороге раскрытой двери и терзал гитару.
— Извини, что так получилось, — сказал Уайет. — Старый Джонамон вечно сует нос в чужие дела, даже больше, чем другие хозяева. Семьдесят лет назад он был старателем, одним из последних, и считает, что это дает ему право донимать всех до смерти. Если ты
— По правде говоря… — Ребел задумчиво покусывала ноготь и теперь выплюнула заусенец. — Я бы хотела все обсудить. Со мной произошло столько странного, и я не успела еще ни в чем разобраться. Кажется, вам я тоже должна что-то объяснить. — Она нахмурилась. — Только, может быть, лучше не объяснять. Понимаете, меня ищут. Если хоть слово…
Уайет сверкнул широкой, лягушачьей улыбкой:
— В резервуарном поселке нет тайн. Но нет здесь и твердых фактов. Ты расскажешь свою историю Джонамону, и через десять минут ее узнает весь двор. За час она облетит пять дворов, но слегка исказится. Половина людей, живущих в резервуарных поселках, от кого-то скрываются. Твой рассказ растворится в их рассказах, уйдут какие-то подробности, добавится чье-то имя, изменится сюжет. Завтра эта история будет известна всем, но она настолько преобразится, что ты сама ее не узнаешь. Никому и в голову не придет, что этот рассказ — твой. Здесь множество таких историй, и все они — бред сивой кобылы.
— Хорошо, я…
Держа перед собой огромную книгу, во двор ворвался Джонамон. В истрепанной накидке он напоминал тощую старую птицу. Книга была в три ладони шириной и в кулак толщиной, переплет сверху черный, а снизу — красный. Открыв черную сторону переплета, старик сказал:
— Господь наш Иисус ненавидел перепрограммирование. «И вот все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде». Это от Матфея.
Уайет с трудом сдерживал смех.
— Джонамон, ты уж в третий раз на этой неделе цитируешь стих о Гергесинских свиньях.
— Кришна тоже не любит демонов, — огрызнулся старик. Он перевернул книгу красной стороной вверх и стал совать фолиант Ребел. — Поклянись на «Гите», что тебя не перепрограммировали. Для меня этого достаточно.
— Наверное, лучше мне сначала рассказать все по порядку, — сказала Ребел. — А потом я поклянусь. Тогда вы будете знать, в чем именно я клянусь.
Она отплыла в середину двора и села в воздухе по-турецки, уцепившись за трос носком одной ноги. Затем, поражаясь собственной ловкости, быстро завернулась в накидку, на манер рассказчицы историй: рука и грудь с одной стороны прикрыты, с другой — открыты. Видя это, люди стали выходить из своих хибарок и подходить поближе, чтобы послушать рассказ.
Повествование началось:
— Я была мертва, но никто мне об этом не сказал. Я лежала парализованная на больничной койке и не могла ничего вспомнить. И никто не объяснил мне, почему это случилось. Я знала только, что со мной что-то произошло и что никто не отвечает на мои вопросы…
Когда Ребел закончила свой рассказ, Джонамон заставил ее поклясться на книге и покачал головой:
— Да, в рот меня и в ухо, никогда не слышал ничего подобного.