Валдаевы

Куторкин Андрей Дмитриевич

Зашел он как-то к Вирясовым и растерялся: полна изба женщин. Подошла к нему жена Агея, Васюха, с половиной пирога в руках.

— На, Князь. Помяни раба божия Миколая. На войне в лазарете скончался. Семь детей — сиротами остались.

— Слав бог: Миколай канчал! — ответил, вонзая зубы в пирог, Абдулка.

В феврале занялись бураны, которые налетали на Алово со всех четырех сторон, заваливая село глубоким снегом. Куда ни глянь, всюду бело: и стены изб, и ворота, и заборы… Черного места нигде не видно.

Как-то Аксинья Валдаева надела на себя старенький кафтан и, как бы догоняя ветер, побежала к Вирясовым — просто так, проведать. Едва вошла в избу, как

следом влетела Варька Вирясова и сообщила новость.

— Скинули царя…

— Как скинули?

— Отрекся он…

— Другого поставят.

— И не надо.

— Чего не надо.

— Другого не надо. Может, войне конец будет.

ПЬЯНАЯ РЕКА

1

Аловский поп Люстрицкий метался по всем шести комнатам своего просторного дома и ругал попадью. Та только сегодня созналась ему, что Женя, их вторая дочь, прошлой осенью забеременела от кого-то, пять месяцев тому назад уехала в Алатырь в гости к тетке по матери и там родила сына. Отец Иван и думать не смел, что та, которой он гордился, задерживается в городе по такому срамному поводу. Ясно, дочь в таком случае не обошлась без совета матери.

Священник возмущался, почему он должен узнавать о своем позоре позже всех. Попадья молчала, но было видно, что и она переживает за дочь, не раз, наверное, всплакнула в подушку; но когда батюшка заявил, что проклянет Евгению, не пустит вселенскую блудницу на порог, взорвалась:

— Ты чего тут разорался? Я те поору, тихоня! И ты, и дочь твоя — вы одного поля ягодки. Все выходки у ней — твои. Она в девках родила, ты же, как мирской бык, всю жизнь за бабами гонялся. Тебя кто на гумне с Марькой-работницей застал? Кто вокруг Ненилы Латкаевой гусем вышагивал? Перестань, говоришь? Давно бы перестала, да сердце болит: священник, руки твои, блудом оскверненные, миряне целуют. Вот тебе и не сотвори прелюбы…

— Ладно, ладно.

Слова жены отцу Ивану были хуже каленого железа. С тех пор он всячески воздерживался заговаривать с ней о дочери. Однако не сменил гнев на милость.

Постепенно укрепился в мысли, что дочь совратили — ее вмял в грязь какой-то аловский охламон… Вроде Гришки Вармалова по прозвищу «Белый Цыган». Этому токарю в таких делах — море по колено. Под усами едва пушок пробился, роста богатырского… Солдатки к нему валом валят: ни одну не обидит. А то и сам свое возьмет. В его ручищах и пикнуть не успеешь…

Однажды отец Иван видел, как он сграбастал молоденькую бабенку Варьку Вирясову, которая ненароком проходила возле сарая, где была мастерская Белого Цыгана.

— Что делаешь, непутовый, — пробовала отбиваться та, но Гришка Вардаев вмиг затащил ее в сарай. Отец Иван прильнул к щели в двери. Варька, чтобы не изойтись криком, закусила пучок соломы, отчего стала похожа на кошку с рыжеватыми усами. А когда поднялась, довольно потянулась на цыпочках, начала отряхиваться. И промурлыкала:

— На войну не годен, а с бабами воевать и цены тебе нет.

Отец Иван поспешил прочь, потому что страдал одышкой. Какой со скотов спрос? На исповеди, поди, будут врать. А как скажешь, что сам все видел?

И вот теперь отец Иван с ужасом представлял дочь свою на соломе, как белеют в полутьме ее ноги… Боже!.. И неужто вот так же, с такой же охотой в каждом движении?.. Убил бы!.. И пук соломы во рту… Нет, нет! Все не так было… Растоптали цветочек, в грязь вмяли…

Взглядывал отец Иван в зеркало, и казалось ему, будто он чахнет не по дням, а по часам. В конце концов решил поехать в Алатырь.

2

Далеко

за Сурой, в лесной стороне, которая так и зовется — Глухая, стоит высокой стеной сосновый бор. Солнце с трудом пробивается через разлапистую хвою. Колышется под ногами белый мох, среди которого то тут, то там диковинные цветы. А когда приглядишься, окажется, что это не цветы, а грибы, которые называются сосновыми. На вид они как рыжики, только светлее; гребешок напоминает китайский развернутый бумажный цветок, будто расцвеченный радугой. Красота этого земного дара вошла в мордовские песни. На ощупь сосновые грибы словно каменные; такие ядреные, такие плотные, такие твердые, что собранные в кадушки ни под каким жомом не меняют своей формы. Суп с этими грибами кажется вкуснее мясного. Подержи посыпанный солью мокрый грибок на кончике пруточка над пылающим костром две-три минуты, получишь не забываемое по аромату и по вкусу лакомство. Но есть у них один-единственный недостаток: растут они только в дремучем бору-беломожнике, у прозрачной речки Карамалы. В этой речушке можно мыть грибы, стоя одной ногой на одном ее берегу, другой — на другом, как бы оседлав Карамалу.

Ни одного грибного лета не пропускают аловцы, чтобы не приехать сюда с пятью-шестью кадушками. Вот и теперь они прикатили на сорока подводах, остановились посреди большой поляны, распрягли лошадей, надели на них путы и пустили на зеленую отаву. Повесили на шею лукошки, перекрестились на восток и пошли по грибы.

— Палага!

— Веронка!

— Ау-у-у!

Ходили под соснами, как по залам с высокими колоннами, пока не умаялись.

Мыли грибы в быстрой Карамале. А вскоре на поляне заплясали костры. И Платон, проходя меж танцующими огнями, удивился, как много нынче понаехало мужиков, и большинство — увечные: тот руки, этот лишился глаза, у того вместо ноги деревянный чурбачок с ремнями.

Смеркалось. Точно недовольные, что их больше не кормят дровами, посапывали, засыпали костры. Укладывались спать и аловцы. Позвякивали колокольчиками да побрякивали путами лошади, хрупающие отаву. Верхом на ветке дикой яблони качался полный месяц.

— У-до-до! [30] — однообразно повторял удод.

Из-под телеги выбрался Платон Нужаев и растолкал Романа Валдаева, который разбудил под телегой соседа, а тот — другого, и цепочкой, вслед за Платоном, потянулись мужики на соседнюю поляну.

30

Удодо — спите.

Уселись в кружок на прохладную траву и заговорили о наболевшем: пора делить барскую землю. Царя нынче нет, все равны и свободны, а коли свободны, коли равны, землю тоже надо делить поровну. Иные возражали, мол, надо погодить до Учредительного собрания…

— Годи! — усмехнулся Платон.

— Власть, конечно, временная, так ведь хоть и временная, а власть. Зададут за самовольство такого перцу! Покрепче, чем в пятом годе.

Делились последними новостями, валом валящими со всех сторон: о том, что в начале октября крестьяне села Пятины и соседних татарских деревень Саранского уезда забрали у помещиц Деканской и Маковой земли, а в Перхляе, что в Инсарском уезде, вернувшиеся с фронта солдаты и крестьяне разгромили имение помещика Глебова; восстали села Лемдяй и Старое Акшино — там уничтожили имение помещицы Беликовой. А что творится в селах Протасове, Мокшалей, Монастырском, Гузынцы!.. Куда ни глянь, всюду полыхают зарницы отмщения.