Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
Однако я охотился на более ценную дичь, чем он, но тщетно. Маленькая, приземистая фигурка на белом коне исчезла, потому что убийца миллионов в час своей судьбы струсил и бежал, спасая свою жизнь среди толпы, устремившейся на юг, в Париж.
Британские линии пронеслись мимо Угумона и Ла-Э-Сент, поднялись на высоты к «Бель-Альянс» и дальше к Планшенуа, очистив поле боя от всех, кроме мертвых и умирающих, и битва закончилась. Начался разгром. Пруссаки были уже на ногах и бросились на фланги удирающего сброда, размахивая
В Планшенуа британские регулярные войска остановились, но нам еще было мало. Из пятисот солдат, которых я привел на бой, осталось теперь едва ли триста, и Марк остался далеко позади, погибший где-то там, где сражение было самым ожесточенным; но наши приказы все еще выполнялись, и поэтому мы вместе с разъяренными тевтонами шли вперед, чтобы быть уверенными в том, что остатки Великой армии никогда больше не соберутся в новое войско.
Через Женап и Катр-Бра, мимо Сомбреф и Франа, через Тюэн и Шарлеруа мы продолжали безумный карнавал резни и смерти, пока все, что осталось от покорителей Аустерлица и Йены, Ульма и Маренго, не было загнано через границу во Францию, как стадо охваченных паникой овец. И тогда луна осветила живых, умирающих и мертвых, победителей и побежденных, а мир избавился от самой гнусной тирании, какая когда-либо угрожала свободам человечества.
Эпилог. В мирном саду
Наконец, история рассказана, и сон растаял. Но был ли это всего лишь сон или нечто большее? Рядом со мной, когда я дописываю эту последнюю страницу, стоит та, чье присутствие говорит мне, что это не сон, а самая настоящая правда — моя любовь, которой много веков, но которая все еще пребывает в нежном расцвете вновь воплощенной женственности; моя четырежды венчанная невеста, чья милая душа шла к назначенной встрече со мной через меняющиеся эпохи, прошедшие с тех пор, как ас Валдар, сын Одина, был изгнан из божественного Асгарда.
Века приходили и уходили, империи поднимались и угасали, и сам лик небес изменился с тех пор, и все же глаза, которые следят за этими словами, пока я их пишу, — это те же самые глаза, что улыбались мне, когда я в последний раз смотрел на равнину Ида [49] и на своих богоподобных родичей.
Эта маленькая рука, которая так легко покоится на моем плече, — та же самая, что была возложена в благословение на мой шлем, когда я шел на свой первый бой против армии Нимрода перед падением Вавилонской башни, а прекрасные глаза, которые сейчас так близко от меня, смотрели на меня с мученического столба в Кадисе. Голос, который так ласково упрекает меня за то, что я позволяю сердцу водить моей пишущей рукой, — тот же самый, что звал воительниц ислама в отчаянную атаку при Ярмуке; и эта мягкая, шелковистая прядь золотисто-рыжих волос, которая так игриво струится по моей груди, когда-то
49
Идаволл или Идаваллен (сканд. миф.) — равнина, на которой жили и веселились асы.
Моя повесть, которую я начал рассказывать три года назад в новом Вавилоне, когда на полях смерти вокруг Ватерлоо созревало первое зерно, завершается в благоухающем английском саду, спускающемся с террасы старого поместья Кэрью к тому северному морю, по которому мы с Брендой совершили наше путешествие смерти из Иварсхейма, и вон там стоит маленькая серая, поросшая мхом башня, в стенах которой я спал тем сном, от которого меня разбудил поцелуй моей леди Кейт, как почти две тысячи лет назад в Мемфисе поцелуй Клеопатры.
Как же тогда я могу сомневаться в истинности этой истории, какой бы удивительной она ни казалась? Хотя имя Одина и поклонение ему теперь лишь миф старого мира, разве грезы о «Саге о Валдаре» не были для меня правдой?
Разве я не жил и не любил, и не терял; и не жил снова, и не находил, и не терял снова в течение сменяющих друг друга эпох, и не видел, как яростный поток людской вражды с грохотом катится вниз между гулкими берегами времени? Разве не видел я Соломона, уставшего от всего, что мог дать ему мир; распятого Белого Христа; великого Цезаря, убитого в городе, где он воздвиг престол мира; пророка ислама, осмеянного, презираемого и изгнанного из своего дома; веру и доблесть Львиного сердца, сведенные на нет предателями из его же лагеря; и христиан, мужчин и женщин, истерзанных и корчащихся в кострах Торквемады?
И все же, несмотря на все бури и раздоры, не оборвалась та золотая нить любви, которая, ниспадая с небес, ведет через лабиринт человеческого бытия и обратно на небеса. Смерть приходила не один, а много раз, и все же любовь победила ее. Может быть, мне еще предстоит столкнуться с невзгодами, и мой длинный урок еще не полностью усвоен. Может быть, сон смерти снова придет к моим глазам, и они снова откроются в каком-нибудь далеком веке мира, когда сегодняшняя слава станет вчерашней, но об этом людям настоящего не нужно беспокоиться.
Когда пройдет два поколения, моя история выйдет в мир, чтобы те, кто захочет, смогли ее прочесть, а к тому времени вера или сомнение мало что будут значить для нас, чьи глаза пробежали по ее страницам с нежным воспоминанием, ибо тогда либо долгое путешествие будет, наконец, действительно закончено, либо мы будем ждать, как говорили древние египтяне, в залах Аменти часа нашего следующего свидания.