Валентинка
Шрифт:
– Помнишь фотографии – ты присылала, когда у меня болела спина? – Я лежал на животе, моя рука – на твоей груди. – Ты прислала такую… ты на ней в красном топе. Один топ. Ты в кухне, улыбаешься и выставляешь ноги.
– Угу, – блаженно ответила ты. – Тебе же понравилось.
– У меня стоял неделю.
– Наверное, я того и добивалась. Хотя не думала в клинической терминологии.
– Может, думала, но не сознавала. – Я перевернулся и положил голову тебе на плечо. – А трусы ты надевала под топ?
Ты покосилась лукаво:
– Не скажу ни за что.
– Я так и думал.
– Почему?
– Ты так улыбалась… на снимке. Ты, пожалуй, нарочно сфотографировалась, чтоб я спросил.
– Мо-ожет быть! – Ты пропела это на
– Я думаю, нет.
– Что нет?
– Не надевала. Ты смущалась… немножко. Будто впервые снималась в мягком порно. По-моему, ты не настолько замечательная актриса – ты бы так не притворилась.
Ты изобразила ужас:
– Ты не ценишь мой талант?
– Детка, – хрипло сказал я, изо всех сил изображая Тома Уэйтса [8] , – талант бывает у всех. Не это важно.
– А что важно?
– Что сейчас ты без трусов.
– У меня больше нету! – Ты глянула так серьезно, будто сейчас возьмешь с меня клятву. – Нам придется стирать.
– Что – прямо сейчас? – удивился я.
Ты потянулась – ленивым котенком свернулась в клубок и одновременно коснулась пальцами моей щеки, словно игрушечной мышки: нравится, только устала бегать.
8
Том Уэйтс (р. 1949) – выдающийся американский музыкант, работающий на стыке фолка, джаза и авангарда, с характерным хриплым тембром голоса.
– Не-е, – сказала ты. – Потом когда-нибудь.
Пока ты спала, я пережил нежданный разлом мироздания – из тех, что дают постичь суть. Я будто смотрел вдоль коридора твоей жизни – мимо карьеры-брака-любви, мимо легенды о юности в келье и детстве сказочной принцессы, мимо мгновений с витражами в окнах и других мгновений с заколоченными дверями, мимо вечерних платьев, мини-юбок, университетских мантий, мимо тика и норова, ерундовых неполадок, мимо бессмысленных поступков, что пытаются нас прояснить. Увидев тебя так, как ты предстала бы перед Богом, будь он создателем крошечных тонких механизмов и пожелай осмотреть свою работу, наклонившись к станку с лупой ювелира, – я осознал, что твой методичный путь от ребенка к школьнице, затем к студентке, жене, женственности испорчен вторжением одинокого мутанта: меня. Отсюда я углубился в анализ бесцельности и невоздержанности собственной жизни, увидел себя несообразным и ничтожным. И, едва ты заворочалась, потянулась, я заговорил о какой-то фигне, надеясь причудливым ее обаянием тебя поразить, внушить тебе, что пылкий, неискушенный дух, в который ты влюбилась, еще жив, будто сам я считал, что его нет и никогда не было.
– Хочешь знать мою теорию индивидуальности? – спросил я.
Твой ответ пробормотала подушка.
– Знаешь цветовые кольца? Картонные такие, с цветными пластиковыми панельками… они в клубах бывают, их крутят перед прожекторами? Индивидуальности – как цветовые кольца. Чуть сложнее, но принцип тот же.
– Надо опубликовать, – сухо сказала ты. – Гениально.
– Понимаешь, мы все рождаемся с определенными цветами. Может, те, кто различает ауру, эти цвета и видят. В общем, большинство людей – если их устроит аналогия, – сочли бы, что цвета можно мешать. Загрязнять. А это не так. Их можно уничтожить, панельку разбить. Но если она целая, цвета останутся с нами. Короче, – я потер твое бедро, точно полируя волшебную лампу, – я пришел, дабы сказать тебе, что все твои цвета нетронуты.
Ты мигнула, не отводя глаз.
– Дофрейдистская теория, – пояснил я. – Гностическое такое толкование.
Ты кончиками пальцев коснулась моего подбородка, словно проверяя, взаправду ли я здесь. И как-то смутно встревожилась.
– Что такое? – спросил я.
– Ничего.
Вглядываясь в твое
– Я знаю, – сказал я. – Старая песня про то, что мы слишком разные, жить вместе не можем. Интеллектуально несовместимы. Типа у тебя «А плюс Б помножить на коэффициент неизвестной бета», а у меня всякая чушь – раскидываю магические зерна, чтобы разузнать вражеские секреты.
Я говорил, а ты качала головой.
– Тогда что… в чем дело?
– Ни в чем, – затухающим голосом сказала ты, по-прежнему глядя на меня.
Я решил возобновить разговор, но потерял нить.
– На чем я остановился?
– Про магические зерна? – Голос валиумный, издалека.
– Нет… до того.
– Не помню. А! Про цветовые кольца?
– Да, точно.
Мне уже не хотелось ни в чем тебя убеждать. Плохо, что я так в себе неуверен. Я давным-давно обнаружил корневую причину – жестокий родитель, – но часто забывал ее талант подрывать и обесценивать. Вот, скажем, цветовые кольца. Разумеется, я гнал пургу, но она все-таки характерна для моего мировоззрения, для интеллектуального аппарата, который я поспешно ваял из полупонятного, компенсируя недостаток формального образования, – трепливый дикарь, коему срочно требуется сойти за цивилизованного. И тем не менее я выставил все пародией, причудой, ибо подозревал, что всякое слово мое и поступок есть подлог. Любое достижение – шутка, сыгранная с реальностью. Ты же, напротив, считала, что каждое слово твое и поступок – хотя бы попытка правдивости. Не в том дело, что ты не врала. Но ты так неколебимо верила в свою природную честность, что едва дело доходило до серых зон, до ситуаций, когда ни за что не поймешь, правда ли движет тобою или нет, – в таких случаях ты предпочитала верить, что твои суждения правде соразмерны. Достойный способ жить, – я завидовал тебе, хотя мне это твое качество причиняло немало боли.
Я снова спросил, что тебя тревожит. Ты положила мне на щеку ладонь и сказала:
– Про тебя – ничего плохого… честно. – Твои глаза остудили меня, и печально, тихо, так, что даже я не мог не поверить вовсе, ты прибавила: – По-моему, ты удивительный.
На второй вечер в «ПриюТуре» мы сидели рядышком на кровати с лэптопами. Вероятно, изображали нормальность. Играли в домик, притворялись, будто живем жизнью, в какую должны перерасти наши отношения. Ты писала заметки для доклада о ядерной политике. Я увлекся было статьей, но потом заскучал и перешел к собственным записям, среди которых была и такая:
Всякий раз, лежа подле тебя, я думаю о детях, что натягивают одеяло на голову, строят теплый тайник, где чересчур возятся, где на крошечное пространство слишком много рук и ног. То есть – пока не приспособимся. С этой минуты пространство, которое обнимает нас, сразу бесконечно мало и бесконечно велико – плотная ширь, где мы сплелись, точно любовники в космическом яйце.
– Это не твоя статья, – сказала ты, заглядывая в мой экран.
Ты потянула на себя мой лэптоп, я не отпускал.
– Дай посмотреть! – Я отказался, а ты, разжав руки, заявила: – Если собираешься писать про нас, ты должен дать мне почитать.
Я показал на твой лэптоп:
– Предлагаю обмен.
Ты подумала.
– Хорошо.
На экране оказалось короткое стихотворение – называлось «Об эрекциях».
Когда тебе десять, они – мифические звери,в их героизм трудно поверить.Когда шестнадцать, они миловидны,хотя уже небезобидны.Когда тебе двадцать, они грозны,к тридцати – уже умерщвлены.Но я тебя нашла и лишь тогда поняла,что они не лучше и не хуже того, к кому прикреплены.