Валигура
Шрифт:
Сам Мшщуй почувствовал себя изменившимся и смягчённым.
Что могло так подействовать на присутствующих, никто сказать не мог. Епископ читал святую мессу тихим голосом, не пел песни, ни проповедовал понятным языком, шепча, проговаривал молитвы – что-то всё-таки в его фигуре, движениях, взгляде было таким, что сколько бы раз он не обратился к людям, головы тревожно наклонялись, все падали ниц и какое-то страшное и блаженное чувство пронимало их дрожью.
А когда в конце мессы он поднял руку для благословения, у старого Мшщая были на глазах слёзы.
Торжественное
Осеннее туманное и хмурое до сих пор утро вдруг в конце мессы прояснилось, белые облака растворились и засияло солнце. У костёльных дверей молящегося епископа ждал Мшщуй со своими дочками, которые, поплакав при мессе, теперь уже были весёлые как пташки и рассказывали отцу, как ксендз Иво их благословил.
Вскоре вышел и он, также повеселев духом, с ясным лицом, приветствуя брата.
– Бедно у вас в Божьем доме, – произнёс он, – но Бог не нуждается ни в серебре, ни в золоте, только в сердце. Хуже, брат, что ваш пробощ болеет и для службы нет никого. Что же? Верно, он старый? Нужно бы ему младшего помощника?
Мшщуй молчал, не желая отвечать. Епископ обернулся к девушкам, которые шли за ними, и похвалил их, что красиво молились; начал удивляться, что они так были похожи друг на друга. Это их порадовало, так как были горды и счастливы от этого чуда, что их взяло в одно тело… и дало им одно сердце.
Они снова вошли оба в ту комнату, в которой Валигура вчера принимал брата, а там уже был поставлен завтрак на столе и горячая полевка ждала в мисках.
Девушки, проводив гостя до порога, ушли. Братья остались одни. Мшщуй прислуживал епископу, коий после вчерашнего поста, вовсе не чувствовал себя ни ослабевшим, ни голодным.
Его занимала другая забота.
– Ты думал о том, что я вчера тебе говорил? – спросил ксендз Иво. – Я, не в состоянии больше ждать, молился, чтобы тебя Дух Святой вдохновил…
Поглядел на него; на лице Валигуры, вчера ещё словно внутренней бурей метаемом и неспокойном, сегодня видна была неуверенность, сомнение, одним словом, колебание, которое предсказывало, что сопротивляться не должен.
Епископ это ясно понял…
– Будь со мной откровенен, – сказал он, – если бы я тебя силой и авторитетом моего старшинства мог потянуть за собой и склонить к послушанию, не хочу считать тебя неубеждённым, идущим мимо своей цели, – хочу, чтобы и ты желал того же, что я…
– Одно скажу тебе, – отозвался Мшщуй, – какая вам польза от меня? Вы меня знали когда-то тем сильным Валигурой, который и на людей, и на гору был готов броситься – сегодня я иной. Этот долгий отдых меня сломил и ослабил, в собственную силу нет веры, ни один человек не сумеет противостоять тому, что, может быть, написано на небесах.
Так же, как это наше некогда великое королевство разлетелось на куски и может погибнуть, так, может, и Одроважам суждено пасть и Яксов питать своей жертвой.
И на то смотри, что я сейчас слепой, ваших людей не знаю, даже тех, которым был близок… Не знаю, что стало с Лешеком, который был храбрым рыцарем под Завихвостом, а князем быть
– О, брат мой, – произнёс епископ, – не долго тебе нужно будет учиться! Глаза у тебя обновлённые, ясней увидишь то, что мы, постоянно смотря, свыкшись, уже мало замечаем.
Одроважам нужен светский вождь, деятельный, так как я им есть и буду духовным. Мне не на всё следует смотреть, не обо всём знать, не везде войти, не всегда быть суровым, где нужно.
Я умею только молиться, предчувствовать и созывать, когда чувствую опасность. Ты вчера говорил о разорванном королевстве, что беда ему, я скажу то же самое о роде, который, когда головы и единства не имеет, нет, пропадёт… Мы как свиньи, что обороняются от волка, построившись плотным круг, а когда разбегаются, хватают их.
Но не о нашем роде идёт речь, брат, ведь в Божьей власти поднять его и повергнуть; речь идёт о королевстве, чтобы хуже разорванным не было и потерянным для той славы Небесного Пана, на которую оно должно работать, принимая Его слова в душу и будучи в состоянии воплотить их в жизнь.
Погибнем мы, падёт с нами край силой варваров и в жертву людской злобы.
– А я как вам пригожусь, такой маленький человек, для такого великого дела? – спросил Мшщуй. – Ни до Говорка, ни до воеводы Миколая не дорос, ни до Кристина с Острова, о судьбе которого дошли до меня вести… Ты знаешь, как они все кончили! Говорек должен был добровольно идти в изгнание, другого мать Лешкова склонила и он должен был отдать себя Мешку, служить ему, всю жизнь делая лживой. Наконец Кристина Конрад приказал ослепить, посадить в тюрьму и убить за то, что служил ему и родину защищал.
– Да, – прервал епископ с запалом, – но это есть делом великих добродетелей на этой земле, что они страдать должны были за других, и это их триумф, что мученичеством кончают. Тебе же нечего бояться плохого конца, потому что будешь иметь во мне сильную поддержку. Я же, благодаря всевышнему Богу, имею силу, какую он мне дал на славу свою и не сдамся легко. За мной и со мной пойдут все епископы, отец наш гнезненский и всё наше духовное войско и вся монастырская сила.
– Стало быть, зачем я нужен? – спросил Мшщуй.
– Чтобы быть мне правой рукой, – воскликнул епископ, – рукой, в которую я бы верил как в собственную!
Валигура молчал, опустив голову.
– Говори, милый брат, как стоите? Что будем делать? – сказал он потихоньку, уже как бы наполовину побеждённый.
– Я должен тебе поведать всю нашу историю, которой отчасти был свидетелем после смерти Казимира? – начал епископ.
– Да, говори всё, поскольку ничего не знаю, – подтвердил Мшщуй. – Ведь десять лет уже живу в этой пустыне, а что тут до меня доходило, часто так в устах людских искривлялось, что не знал, ни откуда шло, ни куда! В пуще голоса исчезают…