Валькирия революции
Шрифт:
На третьем этаже дома, который купило полпредство, Коллонтай оборудовала себе квартирку из трех маленьких комнат и украсила ее портретами тех, к кому постоянно возвращались ее мысли. Дяденька, Петенька, Санька и Павел мирно соседствовали на общей стене, напоминая хозяйке о бурно прожитой ею жизни. Чуть поодаль — в гордом одиночестве — висел портрет Боди, а фотографиям родителей, сына и внука был отведен столик возле кровати. Снимку мужа — Владимира Коллонтая — места нигде не нашлось. Ленин за рабочим столом украшал стену гостиной, а Сталин с трубкой и Ворошилов в парадной форме занимали положенное им место в служебном кабинете полпреда этажом
Он жил теперь в Ташкенте — командовал Среднеазиатским военным округом. Валентина ехать с ним не пожелала, осталась в Москве и все никак не могла «найти себя», собираясь то в один институт, то в другой. И сына не отдала, хотя в Москве он жил не у матери, а у родственников. Валентина время от времени наезжала в Ташкент, чтобы проверить «нравственность великого полководца», освободив при этом себя от чрезмерно стесняющих правил. «Мадам стала совсем не выносимой, — жаловался Дыбенко в одном из писем. — […] Так хочу видеть тебя, так мало отрадного в личной жизни и так мало минут, похожих на те, которые проводишь с тобой». О его связи с известной в то время спортсменкой — рекордсменкой-бегуньей на короткие дистанции Зинаидой Ерутиной — знали тогда не только в Ташкенте. И даже не только в Москве.
В шведской компартии разразился кризис, как всегда основанный на борьбе личностей за влияние и посты, но прикрытый — опять-таки как всегда — расхождением в политических ориентирах. Сначала от промосковской группы отделился Карл Чильбум, приняв линию Троцкого, потом верного сталиниста Свена Линдеруга попытался теснить Хуго Силлен, которого заводила его энергичная и честолюбивая супруга. Дуэль партийных лидеров превратилась в дуэль их жен: против мадам Силлен активно выступала Герда Линдерут, с которой Коллонтай во время их потайных встреч сумела найти общий язык. Это и определило характер рекомендаций, направленных ею шифровкой лично Сталину и в Коминтерн.
Сталин снова вызвал ее в Москву — доложить обстановку. Поездка совпала со скандалом, поднятым в печати. Шведский инженер Карл Россель, давным-давно обосновавшийся в России, был арестован в Ленинграде по обвинению во вредительстве, и все обращения из Стокгольма к советским властям остались без ответа. Министр иностранных дел Рамель попросил Коллонтай перед ее отъездом лично похлопотать за арестованного. Шеф Лубянки Менжинский, к которому она обратилась сразу же по приезде, сослался на то, что заниматься «таким рядовым делом» ему недосуг.
На следующий день ее принял Сталин. Он одобрил ставку на чету Линдерутов — Коллонтай поняла, что Сталин располагал не только ее рекомендацией. Значит, она не ошиблась, и Сталин оценил это. Без видимой логической связи он предложил ей передать «шведским товарищам» его дружеский совет: изучить гитлеровскую «Майн кампф», которой зачитывались тогда все советские шефы (Сталин приказал ее издать на русском языке «для служебного пользования»), и направить свои мысли «на эту стезю». Коллонтай не осмелилась просить о дополнительных разъяснениях:
Сталин был благодушен, много, хоть и плоско, шутил. Коллонтай решилась напомнить о деле Росселя и даже пожаловалась на Менжинского, который не видит в «рядовом деле» большого политического смысла. Сталин молча поднял телефонную трубку аппарата прямой связи с Менжинским: «Чтобы этого Росселя, — жестко сказал он, — через двадцать четыре часа не было на территории Советского Союза».
Россель прибыл в Стокгольм раньше, чем туда вернулась Коллонтай. Едва дождавшись ее, он вломился в полпредство, потребовав немедленной встречи.
— Зачем вы, мадам министр, — чуть ли не кричал он, отказываясь сесть, — разбили мою жизнь? Зачем добились моей высылки из Союза? Я же хотел не в Швецию, в эту насквозь буржуазную страну, где эксплуатируют трудящихся, где царит безработица, я хотел оправдания в советском суде и возвращения на любимый завод. Верните меня в свободную советскую страну, которая идет к коммунизму под водительством великого товарища Сталина. Я ни на кого зла не держу. Ну, арестовали по ошибке, что ж тут такого? Бывает… Это шведские власти подняли шум из ничего, я-то ни о чем не просил…
Но вернуть Карла Карловича, как себя называл Россель, «в самую свободную» Коллонтай не смогла. Зато на собрании советской колонии, рассказав о его судьбе, восхищалась тем, как трудящиеся всего мира любят Страну Советов и лично товарища Сталина. Давид Канделаки сидел в первом ряду и благосклонно внимал этой восторженной речи: Коллонтай знала, что слова ее дойдут до того, к кому обращена любовь мирового пролетариата. Вечером она написала Зое: «Живу на людях, будто на сцене. Играешь, играешь, не скажешь же того, что думаешь, напротив, все чаще говоришь то, что не думаешь…»
По множеству признаков она все более убеждалась в том, что торгпред действительно близок к вождю и выполняет здесь его личные поручения. Все друзья, которые приезжали к нему в Стокгольм или состояли с ним в переписке, относились к узкому кругу сталинских родственников или домашних приятелей: кроме Алеши Сванидзе, еще и Шалва Элиава, Станислав Реденс, Иван Аллилуев, Зураб Мголоблишвили… Для чего послал его Сталин в Стокгольм? Следить за полпредом? Или с тайными поручениями, исполнить которые, по его мнению, она сама не способна? Эти вопросы мучили ее, и ответа на них она не находила. Но одно не вызывало сомнений: появился прямой канал связи с вождем, до которого она могла довести информацию, не подходившую ни для официальных, ни для личных писем.
Какая-то неведомая сила побуждала ее к тому, чтобы в присутствии Канделаки все время доказывать свою лояльность. Больше того — личную преданность Сталину и его политике. Встреча в Сочи оставила горький осадок, разговор с Крыленко и Петровским пугал своей неясностью. Зачем они ТАК говорили с ней, на кого «работали», чьи поручения выполняли? Мысль о том, что старые товарищи могли без всякого поручения, «просто так» отвести душу с человеком, которому доверяли, — эта мысль ей в голову не приходила. Искренние беседы друг с другом без конкретной цели и личной выгоды давно уже вышли из партийного обихода. Особенно угнетало ее замечание Петровского о «немыслимых» темпах коллективизации: как раз на отношении к сталинской мании сплошной коллективизации проверялась в Москве верность генеральному секретарю и «генеральной линии партии».