Валькирия. Тот, кого я всегда жду
Шрифт:
Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили датчане, меня встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Так смеются ражие парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сих пор он с трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной. Подумаешь, отстегал воевода, есть и другие люди на свете.
Хаук сказал:
— Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.
Я опустила руку, протянутую к двери.
— Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на парня, — проворчал старший датчанин.
— Расскажу, — пообещал Хаук весело.
Вот когда что-то натянулось, а потом
Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея от опухоли была шире ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире мужеском. Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!
След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить: свисти, покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих, — сложила я неуклюже на северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела враз осадить без правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву… Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой день выдумала ответ. Если кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охранило меня, бестолковую, дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову больше его самого. Ну довольно. Я более не хотела думать о нём.
Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как не входил в дружинную избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривались к оголившимся черепам по гребню нашего тына… Пролетят десять лет и покажутся не длинней этого месяца; когда придёт время оглядываться назад.
Я села на край мостков, обняла подошедшую Арву, уткнулась лицом в шелковистую шерсть. Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прошёлся по моей шее. Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле. А если никто не глядел, обнимала Злую Берёзку, прижималась к холодной белой коре, ко мне сила из неё исходила… Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган?
Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:
— Уйду из дружины.
Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново рдеющий меч… Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета… Но не было здесь Того, кого я всегда жду. Уйду из дружины. Вот выпадет снег — поклонюсь побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от него приветного слова не слышала, я ему — надломленный лук, замирённый друг… Небось, вздохнёт с облегчением.
Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых — сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов, где моему Богу
Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил — этот воин мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.
Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.
— Плачешь никак? — сразу угадал новогородец. — Кто обидел?
Я вздумала отмолчаться:
— Никто не обидел…
— Оно и видать, — хмыкнул Блуд. — Да выпил он твоё зелье. Не подавился.
Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло.
— Что значит по-датски, эх кан бара висела, хун коммир сьяльв? — повторила я речи весёлого Хаука, потом ответ пожитого: — Ти сэйир сидан, хвейм эр хур ликур, свейни эда мэй…
— Что? — спросил Блуд. Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал, потом выговорил сквозь зубы: — Один меч твоего Хаука исцелил, другой его в могилу отправит, вот что это значит.
Я с удивлением различила тяжёлый мужской гнев, столь непохожий на его обычные вспышки. Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу от обидчика.
— Не тронь его, брат… Ему воевода жизнь подарил, ты ли перечить собрался?
— Не будет он хвастаться, что болтал о моей сестре и ушёл безнаказанным. Вот подожди, пусть только поправится.
— Они меж собой толковали, я ненароком услышала. И я сама могу наказать, кого пожелаю.
Эти слова Блуд пропустил мимо ушей. Он что-то заметил в морской темноте и вглядывался, приподнявшись.
— Корабли! — сказал он, обернувшись. — Два корабля! Первый Вольгаста воеводы, второй на датский похож!
Блуд подхватил на руки Арву, и мы помчались наверх. Скоро над кручей у крепости, потом и на берегу загорелись костры. Отроки возгнетали яркое пламя растянутыми плащами. Лодья белозёрского воеводы скоро причалила, Вольгаст сбежал по сходням встречь побратиму… и как в стену ткнулся, не найдя Славомира. Я видела: он спросил о чём-то нашего воеводу, и даже в свете костров было видно, что губы у него побелели. Мстивой только молча кивнул. Вольгаст закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом… Жило их три побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир… Белозёр-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:
— Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут. А вот если кто из Нового Града, с теми ратитьея без пощады. Нету у нас больше мира с князем Вадимом…
Помню, я сразу подумала про Нежату, уехавшего с Оладьей, а после — что Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст серебро.
— Кого с собой привёл? — спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И усмехнулся: — Уж не датчан ли?
— Гостей урманских, — ответил Вольгаст. — В Белоозере у меня зимовать напросились…