Вальпургиева ночь
Шрифт:
Чтобы лучше слышать, она невольно наклонилась вперед.
Заметив ее движение, русский подал другим знак; разговор тотчас прервался, и все как можно незаметней расселись по своим местам.
«В чем дело? – задумалась Поликсена, инстинктивно угадывая, что разговор имел какое-то отношение к ней и к ее касте. – Будь это просто недовольство по поводу жалованья или чего-нибудь в том же роде – они бы не были так возбуждены».
Больше всего ее беспокоило прозвучавшее в споре имя Отакара. «А может, они что-то знают? – Но она тут же решительно отбросила эту мысль. –
И все же Поликсена внимательно вгляделась в лицо Божены. Для нее всегда была безразлична прежняя связь Отакара – она была слишком горда, чтобы ревновать к какой-то кухарке. «Нет, Божена совершенно спокойна. Итак, имя Отакара было упомянуто в другой связи?»
С трудом сдерживаемая «классовая» ненависть в глазах русского подтвердила ее первоначальную догадку.
Ей вспоминался разговор, случайно услышанный несколько дней назад в какой-то лавке. Ясно, внизу, в Праге, происходят обычные дурацкие беспорядки. Чернь снова планирует какие-нибудь «демонстрации» – битье окон и прочие изъявления демократических свобод [21] .
21
Битье окон и прочие изъявления «демократических свобод». – В истории Праги известны две так называемые дефенестрации /от фр. defenestration – выбрасывание из окна/: первая /1419/ послужила началом гуситских войн, вторая /23 мая 1618 г. из окон Пражского Града были выброшены три королевских советника/ – началом Тридцатилетней войны.
Она с облегчением вздохнула. Какое ей дело до их болтовни! Восстание в Праге? Чепуха.
До сих пор ничего подобного не проникало через мост на Градчаны. Аристократии бестия сторонилась.
Холодной усмешкой парировала она взгляд русского.
И тем не менее этот взгляд слегка задел ее, настолько вызывающе сквозила в нем ненависть.
Однако страха не было – скорее какой-то сладострастный зуд; волосы шевельнулись, когда она представила себе, как однажды это могло бы стать реальностью и дойти до… кровопролития…
…«Грунтовые воды». Внезапно из цепи ее мыслей всплыли слова «грунтовые воды». Словно чей-то голос произнес их. «Что за грунтовые воды? Какая связь между ними и мной?» Она даже точно не знала, что это такое. Нечто спящее глубоко в земле; и вдруг однажды оно просыпается и начинает подниматься все выше и выше, заполняя подвалы, подмывая стены, в одну ночь обрушивая древние дворцы. Наверное, что-то подобное.
А бессознательный образ всплывал все выше, и вдруг ее осенило: да ведь это восходящая из глубин кровь, море бьющей из земли крови – крови, текущей сквозь решетки каналов, заполняющей улицы, потоками изливающейся в Мольдау.
Кровь – вот настоящая грунтовая вода Праги.
На Поликсену нашло какое-то оцепенение.
Глаза застлал красный туман; она видела, как он медленно перетекал к русскому, лицо которого сразу побледнело – страх душил его.
Поликсена
«А ведь что-то есть в этом – в этом… авейша». Она посмотрела на руки русского: лапы чудовища, широкие, страшные, словно созданные для ремесла палача, – сейчас они, как парализованные, беспомощно лежали на столе.
«Долго еще не пробьет тот час, когда вы, пролетарии, сможете разбить свои цепи», – усмехнулась она про себя…
Теперь Поликсена знала, что тоже может, если захочет, «делать авейша» – и, наверное, могла всегда, тысячелетия, она и ее род.
Глава 6
ЯН ЖИЖКА ИЗ ТРОЦНОВА
С двенадцатым ударом дворцовых часов прислуга почтительно поднялась: время равноправия истекло.
Поликсена нерешительно остановилась в картинной галерее: «Велеть Божене раздеть себя или…?» – и отослала ее.
– Целую ручку Вашей милости. – Поймав рукав ее платья, назойливая девица облобызала его.
– Ступай же, Вожена, спокойной ночи…
Присев на край кровати, Поликсена засмотрелась на пламя свечи.
«А теперь уснуть?» Но сама мысль об этом была для нее невыносима.
Она встала, подошла к окну, выходящему в сад, раздвинула тяжелые портьеры. Узкий сверкающий серп луны висел над деревьями – бессмысленный поединок с мраком.
В падавшем из окон первого этажа свете матово мерцала выложенная галькой дорожка, ведущая к решетчатым воротам.
Бесформенные тени скользили по ней: собирались, разбегались, исчезали, возвращались, становились длинными и тонкими, тянули шеи через темные лужайки, на мгновение черной дымкой повисая над кустами, потом снова съеживались и, сдвинув головы, словно выведали нечто секретное, беззвучно шептались меж собой… Таинственная игра силуэтов в окнах людской.
За сумрачной парковой стеной (массивной, как если б за ней кончался мир) из туманной глубины вставало беззвездное небо – немыслимая, распахнутая вверх бездна…
Поликсена попыталась по жестикуляции теней угадать предмет их заглушенного стеклами разговора.
Тщетно…
«Спит ли сейчас Отакар?»
Мягкая страстная волна окатила ее. На мгновение – и снова отхлынула. Сны Поликсены отличались от снов Отакара. Более неистовые, более горячие. В дружбе ее надолго не хватало, даже в своей любви к Отакару она не была уверена.
Иногда она задумывалась, что бы произошло, будь они разлучены, – и не находила ответа. Искать его – то же, что и угадывать разговор теней.
Собственная душа была для Поликсены непостижимой пустотой – непроницаемой и сокровенной, как эта тьма.
Боли она не испытывала, даже пытаясь представить себе умирающего Отакара. Знала о его больном сердце, знала – его жизнь висит на волоске, он сам сказал об этом, но его слова прошли мимо, словно обращался он к статуе – она обернулась – «или вот к этому висящему на стене портрету».
Избегая пристального взгляда графини, Поликсена переходила со свечой от картины к картине.
Мертвая шеренга застывших лиц.