Вальс на прощание
Шрифт:
Однако, посмотрев в зал во время второй композиции, он вдруг обнаружил, что стул, на котором сидела Ружена, пуст. Это испугало его. С этой минуты он играл неспокойно, обшаривал глазами весь зал, стул за стулом, проверял каждое место, но не находил ее. Мелькнула мысль, что она ушла преднамеренно, чтобы избежать его дальнейших уговоров и не пойти на комиссию. Где искать ее после концерта? И что, если он даже найдет ее?
Он чувствовал, что играет плохо, механически, думая совсем о другом. Но публика, не способная распознать дурное настроение трубача, была
Он успокаивал себя тем, что она, возможно, ушла в туалет. Ей стало плохо, как это часто бывает во время беременности. Когда ее отсутствие затянулось чуть ли не на полчаса, он решил, что она для чего-то вернулась домой, а потом снова появится на своем стуле. Но кончился перерыв, концерт шел к завершению, а ее стул был по-прежнему пуст. Может, она не решается войти в зал посреди концерта? И появится лишь с последними аплодисментами?
Но вот уже раздались последние аплодисменты, а Ружена не появлялась; Клима чувствовал, что силы покидают его. Публика повскакивала со своих мест и кричала бис. Повернувшись к доктору Шкрете, Клима покачал головой в знак того, что играть больше не хочет. Но он натолкнулся на два горящих глаза, жаждавших одного: барабанить, барабанить и барабанить, хоть всю ночь напролет.
Публика, посчитав отказ Климы бисировать лишь неотъемлемым кокетством звезды, стала аплодировать еще громче. Но тут к сцене протиснулась молодая красивая женщина, и Клима, увидев ее, почувствовал, что вот-вот рухнет, потеряет сознание и уже никогда не придет в себя.
Улыбаясь ему, она говорила (ее голоса он не слышал, но прочел слова по губам):
— Ну сыграй! Сыграй еще!
Клима поднял трубу в знак того, что будет играть. Публика разом стихла.
Оба музыканта, просияв, стали повторять последнюю композицию. А Климе было так, словно он играл в похоронном оркестре, шагая за собственным гробом. Он играл, зная, что все потеряно, что теперь ему остается лишь закрыть глаза, сложить руки и позволить судьбе переехать его своими колесами.
22
На столике в апартаментах Бертлефа стояло несколько бутылок, украшенных изысканными этикетками с иностранными названиями. Ружена была несведущей в дорогих напитках и попросила виски лишь потому, что ничего другого не смогла бы назвать.
Ее мысль между тем стремилась проникнуть сквозь пелену опьянения и разобраться в ситуации. Несколько раз она спросила его, как он сегодня разыскал ее, хотя, по сути, они даже не знакомы.
— Я хочу это знать, — повторяла она, — хочу знать, почему вы вспомнили обо мне.
— Я хотел сделать это уже давно, — ответил Бертлеф, не переставая глядеть ей в глаза.
— Но почему вы сделали это именно сегодня?
— Потому что всему свое время. И друг пришел сегодня.
Слова эти звучали загадочно, но Ружена чувствовала, что они искренни. Ее положение сегодня стало и вправду столь невыносимо безысходным, что должно было что-то произойти.
— Да, — задумчиво сказала она, — сегодня был особенный день.
— Вы же сами знаете, что
Ружену охватило неясное и бесконечно сладкое чувство облегчения: если Бертлеф появился именно сегодня, значит, все, что происходит, предрешено кем-то, и она может свободно вздохнуть и отдаться этой высшей силе.
— Да, вы пришли и впрямь вовремя, — сказала она.
— Я знаю.
И все-таки здесь было что-то, чего она не понимала:
— Но почему? Почему вы пришли ко мне?
— Потому что я люблю вас. Слово «люблю» прозвучало совсем тихо, но комната внезапно наполнилась им. И ее голос стал тихим:
— Вы меня любите?
— Да, я люблю вас.
И Франтишек и Клима уже говорили ей это слово, но только сегодня она осознала его таким, каково оно на самом деле, когда приходит нежданно-негаданно и совсем обнаженным. Оно вошло сюда, словно чудо. Оно было совершенно необъяснимым, но казалось ей тем реальнее, ибо основные вещи на свете существуют вне всяких объяснений и поводов — они сами себе причина.
— Правда? — спросила она. И ее голос, обычно слишком громкий, сейчас звучал шепотом.
— Правда.
— Я ведь совершенно обыкновенная девушка.
— Нет, вы необыкновенная.
— Обыкновенная.
— Вы красивая.
— Нет, некрасивая.
— Вы нежная.
— Нет, — качала она головой.
— От вас исходит ласка и доброта.
— Нет, нет, нет, — качала она головой.
— Я знаю, какая вы. Я знаю это лучше вас.
— Вы ничего не знаете.
— Знаю.
Доверие, излучаемое глазами Бертлефа, было точно чудодейственная купель, и Ружена мечтала только о том, чтобы этот взгляд омывал ее и ласкал как можно дольше.
— Я правда такая?
— Правда. Я это знаю.
Это было прекрасно до головокружения: она чувствовала, что в его глазах она была тонкой, нежной, чистой: она чувствовала себя благородной, как королева. Вдруг ощутила себя будто сотканой из меда и душистых трав. Она стала для самой себя до влюбленности приятной. (Боже, ведь с ней никогда не случалось такого: быть для самой себя так сладостно приятной!)
— Но вы же правда меня не знаете, — неустанно повторяла она.
— Я знаю вас давно. Я давно смотрю на вас, но вы о том и не ведаете. Я знаю вас наизусть, — говорил он, пальцами касаясь ее лица. — Ваш нос, вашу улыбку, едва обозначенную, ваши волосы…
А потом он начал расстегивать ей платье, она не сопротивлялась, только смотрела в его глаза, завороженная взглядом, который обступал ее как вода, сладкая вода. Она сидела против него с обнаженной грудью, наливавшейся под его взором, и жаждала, чтобы он смотрел на нее и осыпал восторгами. Все ее тело повернулось к его глазам, как подсолнух к солнцу.
23
Они сидели в комнате Якуба, Ольга что-то рассказывала, а Якуб убеждал себя, что пока есть еще время. Он может еще раз пойти в дом Маркса и, если девушки там не застанет, побеспокоить Бертлефа в соседних апартаментах и спросить о ней.