Вальс на прощание
Шрифт:
По-прежнему не улыбаясь, она уже успела закутать последнюю из трех дам, когда в зал заглянула ее худая сослуживица и крикнула ей:
— Тебя к телефону!
Вид у нее был столь торжественный, что Ружена сразу поняла, кто звонит. Зардевшись, она зашла за кабинки, подняла трубку и назвала свое имя.
Клима поздоровался и спросил, когда у нее найдется для него время.
— Я кончаю в три, — ответила она, — в четыре мы можем встретиться.
Затем стали договариваться о месте встречи. Ружена предложила самый большой на курорте винный погребок, открытый в течение всего
Худая сослуживица, стоявшая рядом с Руженой и не сводившая глаз с ее губ, утвердительно кивнула. Но трубач возразил, сказав, что предпочел бы встретиться с Руженой в более уединенном месте, и предложил ей выехать на его машине за пределы курорта.
— Лишнее. Куда нам еще ехать, — сказала Ружена.
— Будем одни.
— Если ты стыдишься меня, незачем вообще сюда приезжать, — сказала Ружена, и ее сослуживица вновь утвердительно кивнула.
— Я не это имел в виду, — сказал Клима. — Ну что ж, буду ждать тебя в четыре у винного погребка.
— Отлично, — сказала худая, когда Ружена повесила трубку. — Он хотел бы увидеться с тобой где-нибудь тайком, но ты должна стремиться к тому, чтобы вас видело как можно больше народу.
Ружена постоянно пребывала в сильном возбуждении, а перед свиданием особенно нервничала. Сейчас ей было трудно даже представить себе Климу. Как он выглядит? Как улыбается, как ведет себя? От их единственной встречи у нее осталось очень смутное воспоминание. Сослуживицы тогда очень подробно расспрашивали ее о трубаче: какой он, что говорит, как выглядит раздетым и как умеет любить. Но она не могла ни о чем говорить и лишь повторяла, что это было «как сон».
И это была не пустая фраза. Мужчина, с которым она провела два часа в постели, сошел к ней с афиш. Его фотография на время обрела трехмерную материальность, температуру и вес, но затем снова стала нематериальным и бесцветным образом, размноженным в несчетных экземплярах и потому еще более абстрактным и нереальным.
Да, именно потому, что он тогда так быстро ускользнул от нее в свой графический знак, в ней осталось неприятное ощущение его совершенства. Она не могла уцепиться ни за одну деталь, которая бы принизила его и приблизила. Когда он был далеко, она была полна решительной воинственности, но теперь, в предчувствии его близости, утратила смелость.
— Держись, — сказала ей худая. — Буду болеть за тебя.
6
Когда Клима закончил разговор с Руженой, Бертлеф взял его под руку и повел к дому Маркса, где практиковал и жил доктор Шкрета. В приемной сидели несколько женщин, но Бертлеф решительно постучал четырьмя короткими ударами в дверь кабинета. Спустя минуту вышел высокий мужчина в белом халате и очках над объемистым носом. Ожидавшим приема женщинам он сказал: «Простите, одну минуту», и повел обоих мужчин в коридор, а оттуда в свою квартиру, расположенную этажом выше.
— Как поживаете, маэстро? — обратился он к трубачу, когда все трое уселись. — Когда мы вас снова увидим здесь с концертом?
— Никогда в жизни, — ответил Клима. — Этот курорт приносит мне одни неприятности.
Бертлеф объяснил доктору Шкрете,
— Я хотел попросить вас помочь мне. Прежде всего я хотел бы знать, действительно ли она беременна. Может, просто задержка. Или она вешает мне лапшу на уши. Когда-то давно такую штуку проделала со мной одна девушка. Кстати, тоже блондинка.
— Вам не стоит связываться с блондинками, — сказал доктор Шкрета.
— Да, — согласился Клима. — Блондинки — мое несчастье. Пан главврач, это было чудовищно. Я умолял ее пойти провериться у врача. Но на ранней стадии беременности ничего с точностью определить нельзя. Поэтому я хотел, чтобы ей сделали анализ на мышах. Мочу вводят в мышь, и если у нее набухают яичники…
— …значит, дама беременна, — дополнил его доктор Шкрета.
— Она понесла в бутылочке утреннюю мочу, я сопровождал ее, но у самой поликлиники бутылочку уронила на тротуар. Я кинулся к этим осколкам в надежде сохранить хоть несколько капель! Я вел себя так, словно она уронила чашу Грааля! Она разбила ее нарочно, потому что знала, что не беременна, и хотела как можно дольше продлить мои муки.
— Типичное поведение блондинок, — невозмутимо сказал доктор Шкрета.
— Вы полагаете, что блондинки отличаются от брюнеток? — сказал Бертлеф, в ком опытность Шкреты по части женщин вызывала некоторые сомнения.
— Разумеется, — сказал доктор Шкрета. — Светлые и темные волосы — два полюса человеческого характера. Темные волосы означают мужественность, смелость, искренность и активность, тогда как светлые символизируют женственность, нежность, беспомощность и пассивность. Блондинка, стало быть, вдвойне женщина. Принцесса должна быть белокурой. Поэтому женщины, желая быть в высшей степени женщинами, красят волосы в блондинистый, но никак не в черный цвет.
— Было бы весьма любопытно знать, каким образом пигменты оказывают влияние на человеческую душу, — с сомнением сказал Бертлеф.
— Речь не о пигментах. Блондинка непроизвольно уподобляется своим волосам. Еще в большей мере это происходит тогда, когда блондинка на самом деле перекрашенная брюнетка. Она хочет быть верной своему цвету и прикидывается созданием хрупким, куколкой для игры, требуя по отношению к себе нежности и услужливости, деликатности и алиментов; не умея ничего делать своими руками, внешне она сама утонченность, а внутри хамство. Если бы темные волосы стали всемирной модой, на свете жилось бы значительно лучше. Это была бы самая полезная социальная реформа, какая когда-либо осуществлялась.
— Так что Ружена тоже, вполне вероятно, просто дурачит меня. — Клима пытался извлечь из слов Шкреты хоть какую-то надежду.
— Нет. Позавчера я осмотрел ее. Она беременна, — сказал доктор Шкрета.
Бертлеф заметил позеленевшее лицо трубача и сказал:
— Пан доктор, вы, однако, председатель комиссии, разрешающей аборты.
— Да, — сказал Шкрета. — В пятницу у нас заседание.
— Превосходно, — сказал Бертлеф. — И надо бы поторопиться с этим, ибо наш друг может не вынести напряжения. Я знаю, что в этой стране аборты разрешаются с трудом.