Валтасаров пир
Шрифт:
Этот поступок отравил мне весь вечер. Мне ужасно не хотелось проводить ночь с Лозеном, и временами это нежелание становилось таким сильным, что я готова была убежать из Версаля. Но тут же сама останавливала себя. Ведь я же хотела… Ведь действительно пора положить конец этому старомодному целомудрию…
– Вы целый вечер бледны и взволнованы, – сказала мне королева. – С чего бы это?
Я поклонилась и пробормотала, что дурно себя чувствую. Мария Антуанетта с легкой гримасой позволила мне удалиться.
В моих комнатах Маргарита взбивала подушки. Я распахнула окно, взглянула на Версаль, окутанный
– Маргарита, плащ и перчатки!
Горничная, вне себя от удивления, взглянула на меня из-за горы подушек.
– Вы собираетесь уезжать, мадам? Да ведь вы только приехали!
– Не желаю об этом разговаривать. Мне нужны плащ и перчатки!
Я бежала по галерее к выходу из дворца. Мне не хотелось эту ночь проводить в Версале, не хотелось встречаться с Лозеном. Я намеревалась разыскать какую-нибудь извозчичью карету и уехать в Париж. Это было нелепое желание, но я не хотела с ним бороться.
Из-за колонны прямо мне навстречу вышел герцог де Лозен…
– Куда это вы направляетесь? Или вы забыли о своем обещании?
В отчаянии я высвободила свою руку.
– О, умоляю вас!.. Оставьте меня в покое!
В карете я дала волю своим чувствам. Кусая губы, я поклялась самой себе, что уже никогда в жизни не попаду в такое нелепое положение. Не допущу подобной ситуации, не создам неловкости, из которой пришлось бы выпутываться… Я буду держаться холодно и неприступно. Так, что ни один мужчина не посмеет набиваться ко мне с предложениями. Я буду статс-дамой. Только статс-дамой…
Летели дни. Я старалась не покидать королевы ни на минуту, прочитывала за нее всю корреспонденцию, направляла по адресу ее приказы с неизменным «Заплатите. Мария Антуанетта». Компанию мне составляли только фрейлины и камер-юнгфера ее величества мадам де Мизери. Я подолгу беседовала с аббатом Вермоном, духовником королевы. Дела целиком поглощали меня. В Париж я выезжала редко.
Впрочем, и дома были заботы. Авроре уже исполнилось шесть лет, пора было подумать об ее обучении, и я решила отдать девочку в женский пансион. Это заведение показалось мне более подходящим, чем монастыри. Вспоминая свои монастырские годы, я ни в коем случае не хотела, чтобы Аврора пережила то же самое. В пансионе куда более мягкие правила, к тому же воспитание там давали более светское.
Словом, моя теперешняя жизнь не содержала ничего легкомысленного или безумного. И все же, просыпаясь ночью и глядя вверх на белый балдахин кровати, я чувствовала какое-то щемящее желание в груди. Что-то неосознанное, непонятное, смутно-желаемое… Хоть бы кто-то пришел… Хоть бы что-то произошло в моей жизни. Чего именно мне хочется – в этом я не решалась признаться даже самой себе.
Конец августа 1788 года выдался невыносимо жарким, и окна в апартаментах Марии Антуанетты, были распахнуты настежь. Нынче здесь никого не было. Служанки ушли по своим делам, фрейлины уехали на охоту, даже
Сегодня был день большой охоты. Весь двор отправился вслед за Людовиком XVI в Жиф травить оленей и косуль. Мария Антуанетта со своими дамами тоже была там. У меня не было желания сопровождать ее, и я сослалась на большое количество дел. Теперь же, в четыре часа дня, я видела, что поступила правильно. Каково им в такую жару гоняться по лесу за оленями!
Я вышла в прихожую, где стоял столик для дежурной фрейлины, взяла из вазочки прохладный персик… Мякоть была сладкая-сладкая, как патока. Я вздохнула. До чего же скучно! Может быть, мне уехать в Париж?
Приоткрыв дверь, я выскользнула в галерею. Здесь было прохладнее, и сквозняк трепал легкие занавески из венецианских кружев. Вдалеке, у самой лестницы, мелькнул силуэт швейцарца. Я пошла туда, уже не удивляясь пустынности роскошных апартаментов, остановилась у открытого окна… И тут же услышала обрывок какого-то спора.
– Ты мне надоела. Я не хочу тебя видеть, не желаю с тобой встречаться… Можешь ты это понять? Ты же полная дура. Не хватало мне связываться с дурами надолго…
– О, месяц назад ты так не говорил! – простонал женский голос, в котором звучало сдавленное рыдание. Мне показалось, что я узнала по голосу Адель де Бельгард.
Так… Обычное выяснение отношений между любовниками, один из которых желает разрыва. Правда, не совсем обычное, мужчина вел себя чудовищно грубо. Я повернулась, чтобы уйти, но мои туфли застучали о паркет так громко, что я обнаружила свое присутствие. Женщина вскрикнула и убежала. Она была изящна, стройна… Конечно, Адель де Бельгард.
Из-за лестницы, облегченно вздыхая, вышел мужчина. Убегать мне было бы стыдно, и я осталась. Украдкой мне удалось рассмотреть грубияна повнимательнее. Как ни странно, мы раньше никогда не встречались. А ведь мне известны все постоянные посетители Версаля.
Он был уже не юноша. Возраст – чуть больше тридцати. По крайней мере, на вид. Я с удивлением отметила, что он не носит парика. Волосы… Да нет, настоящая грива волос – жестких, иссиня-черных, с несколькими серебристыми прядями, что в его годы выглядит странным. А какое не по возрасту жесткое лицо… Его угловатость словно создана для резца скульптора. Губы сжаты в одну суровую горько-насмешливую складку. И – параллельно им – так же сурово сведенные в одну линию брови. Лоб высокий. Выражение глаз скучающее, насмешливое и угрюмое. Он высок, узок в бедрах и широк в плечах, но никак нельзя сказать, что он красив…
И все же было в этом человеке что-то такое, что сразу притягивало взгляд, завладевало вниманием. Необычная внешность? Да, необычная для версальского щеголя – обветренная кожа, загар, жесткие мускулы, угадывающиеся под одеждой. И голос у него был громкий, без мягкости, без любезности, а уж о смысле того, что я слышала, и говорить не приходится – это уже грубость… Так откуда же он взялся здесь, в этом царстве рококо и океане галантности?
– Простите меня, ради Бога, – пробормотала я. – Я вовсе не нарочно. Я не хотела вам мешать.