Валя

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

— Это вам померещилось.

— Галлюцинация, вы думаете?.. Однако же свечка потухла. И это не первое ведь и не последнее… Подобных вещей уж было достаточно много. Я вам расскажу, если хотите… Нет, эта женщина огромной жизненной силы и… злости. Она мне не доказала чего-то… мы с ней не доспорили до конца. Вот это!.. И ведь я же ей простил, но она этого не хочет, чтобы простил я! Вы понимаете? — больше всего именно этого она и не хочет!

Очень убежденно это было сказано, так что Павлик даже улыбнулся невольно и с улыбкой в голосе сказал:

— Почем же вы знаете?

Было тихо и тепло, и сквозь облака высоко стоящая луна начала просвечивать желтым; ночь же обещала быть совсем светлой. Темные ночи удручали Павлика, светлые же, наоборот, окрыляли иногда даже больше, чем дни, и улыбнулся он тому, что архитектор, представлявшийся

раньше таким завидно веселым, беспечным, посвистывающим, как чиж, кажется, просто болен, бедный.

Однако улыбнулся он не насмешливо: то, что Алексей Иваныч рассказывал это ему доверчиво и, видимо, ища у него объяснения, польстило Павлику. "Я ему и объясню", — думал Павлик весело… У него уж мелькало что-то.

— Почем я знаю?.. — подхватил Алексей Иваныч. — Еще бы! Она была гордая женщина… И не то, что я ее сделал гордой, — нет, она сама в себе была гордая: она была высокого роста… Величавость у нее была природная, — она хорошей семьи, только обедневшей… И до чего же была она уверена в том, что делает именно то, что нужно!.. И ведь она не солгала мне, — вот что тут главное!.. Я чем больше вдумываюсь, тем это мне яснее… Она не сказала мне правды, — но-о… Это потому, что у нее уж своя правда была: с моей точки зрения — "было", с ее — "не было". Все равно, как художники один и тот же пейзаж пишут: сто человек посади рядом — у всех по-разному выйдет… И все по-своему правы… Видите ли… Мы с Митей тогда говели, — ему уже шесть лет было, — ходили в церковь (я очень люблю церковное пение и все службы люблю)… Помню, — говорю ему: "Митя, не озирайся по сторонам, молись, Митя". — "О чем же, — шепчет, — молиться?" — "Ну, чтобы ты был здоров"… (Что же отцу и важно прежде всего? Конечно, чтобы ребенок был здоров.) — "Да я, говорит, и так здоров, и ты, папа, здоров, и мама здорова… А карандаш мне папа купит, если я потеряю…" Вот и все… Очень хорошо рисовал для своих лет… Положительно, из него бы художник вышел… А когда батюшка его спрашивает на исповеди: "Не говорил ли когда-нибудь неправды?" — Он: "Ну, конечно, первого апреля говорил…" Рассказывает мне потом — удивлен! Ему, конечно, казалось, что первого апреля нужно, непременно нужно говорить неправду, я и объяснил ему это, когда мы подходили к дому, то есть, что это — шутка, от скуки, а отнюдь не-е… не… не непременно нужно… Вдруг с крыльца нашего упитанный такой студент, брюнет, не бедный, видимо, последнего, видимо, курса, — посмотрел на меня, на Митю и пошел, не навстречу нам, а в ту же сторону и воротник поднял… Хотя-я… ветер, кажется, впрочем, был. А на крыльце — две выходных двери, и вот… Почему-то меня… так меня и ударило в сердце. Говорю Мите: "Что же это за студент такой у нас был?.." Вхожу — а отворяла сама Валя. "Что это за студент у нас был?" — "Какой?.. Когда?.." Смотрю ведь ей прямо в лицо, — и, верите ли? ни в одной точке не изменилась, не покраснела ничуть, замешательства ни ма-лей-шего! Вид безразличный!.. Я объясняю, какой именно. "Ну, значит, это у соседей был…" (страховой инспектор у нас был сосед…) И пошла на кухню… И я ей поверил, а она — солгала! Это она в первый раз солгала тогда об этом… (с моей точки зрения, разумеется…) Как потом выяснилось, — это и был именно он, — Илья! Да… Тогда очень хороший весенний день был, солнечный… Ветерок небольшой, воротника совсем не нужно было поднимать… У него, значит, замешательство все-таки было, а у нее, у моей жены — ни ма-лей-шего!.. Вот когда, значит, это началось для меня: на четвертой неделе поста, — в пятницу… Конечно, Илья с Габелем, — это с соседом моим, инспектором, — и знаком даже не был, я потом справился, а когда сказал об этом Вале, — вы что думаете? "A-a, — крикнула, — ты так! Ты по соседям ходишь обо мне справляться? Хорош!" — и дверью хлопнула… Потом он не приходил, действительно, но-о… в большом городе видеться, — ничего легче нет… боже ж мой! Была бы охота… Где же еще и обманывать, как не в большом городе!.. А потом…

— Ну, хорошо, — перебил Павлик нетерпеливо.

— Ну, хорошо… потом все покатилось, — страшней и страшней… В театре я их неожиданно для них встретил: приехал из служебной поездки раньше, чем думал… Наряжена, и с ним, с Ильей… А он уж в то время окончил, — не в студенческом, а во фраке, — завит, напомажен… сто брелоков на цепочке… Тут уж, конечно, все покатилось… Ну, хорошо… Почему же она не позволила мне отдать ее кольцо?

— Какое?.. Когда?..

— А вот не так давно, перед тем, как сюда приехать.

Я бы иначе и не поехал к Илье… а я ведь не сюда, я к Илье приехал… Зачем бы мне и ехать, если бы не это? Я кольцо ее, венчальное, подарил одной бедной женщине-чулочнице, — просто, говорю: "На-те, матушка, носите… Это я на дороге нашел, а мне не нужно"… С глаз долой — из сердца вон… И что же вы думаете?.. Приходит эта женщина на другой день, — лица на ней нет: "Возьмите назад свое кольцо: не иначе — оно наговоренное!.." Я — "Что-что?.. Как-как?" — ничего и не добился, никаких объяснений… Но-о… значит, она ее напугала здорово!.. Так и лежит сейчас кольцо у меня в футляре…

Сказал Павлик, смеясь:

— Ну, охота вам!.. Чепуха какая-то!..

— Не знаю… Вообще не знаю уж теперь, что на свете чепуха, что не чепуха… Потерял разницу… Часто они мне снятся: Митя ко мне подходит, она нет… Она только издали… Митя, — об нем и говорить нечего, — он — вылитый я, но она-то… все слова были мои, все мысли были мои… Теперь она только издали, и то редко… Она — редко…

В это время загудел пароход, подходивший с востока. Густо и бархатно дошел сюда по воде широкотрубный гудок, точно огромной величины жук пролетел над берегом…

— Вот на этом самом и поеду к Илье… в свое время… я дождусь удобного момента… Приеду — и пусть-ка ответит… Пусть! Пусть ответит… Без ответа я этого не оставлю…

Павлик нетерпеливо кашлянул, и Алексей Иваныч тут же спросил участливо:

— Вам не вредно на свежем воздухе?.. Вас не знобит по ночам?

— Нет, не знобит… Я хотел бы узнать…

— Еще минутку… Одну минутку… Были сцены… тяжелые очень, но я простил, — ведь я дал слово, что не буду вспоминать (вон какое слово: из памяти выбросить, — нечто неисполнимое, но все-таки дал это слово). Простил. Однако она на Илью понадеялась, жила одна, Мити я ей не отдал, тем более что Митя ко мне был более привязан. Разумеется, они виделись. Вообще я ничем ее не стеснял, я все хотел наладить снова, склеить как-нибудь — ничего не вышло, не мог склеить… И какой-то взгляд у нее появился новый издалека… Этого взгляда издалека я никак не мог понять… Встречу такой взгляд, и все опадет у меня… Стена. Я с тех пор людей с очень далеким взглядом боюсь!.. Верно, верно, — боюсь!.. Что вы хотите узнать? Я вас перебил, извините.

— Вы говорите: "Моя жена покойная, с которой мы жили счастливо, мне изменила"… Это после десяти лет? Вам?

— Да… что вы хотите сказать?.. Вам не холодно?

— Нет… Я хочу сказать: кому "вам"? То есть, яснее какому именно "вам"? Какого периода?.. Ведь десять лет много, — вы сами это говорили…

— Я не понял, простите…

— Для того, чтобы изменить, — отчетливо, выбирая слова, как около классной доски, продолжал Павлик, — нужно, чтобы было ясно — кому или чему? Например, отечеству… Ясно? Отечество — это отечество: Россия — так Россия, Франция — так Франция… А "вы" — это, собственно, что такое?

— Я?.. Я — я… а что такое "я", — это, конечно, неизвестно… У меня были чудные волосы… Валя так любила их всячески ерошить… "Если бы, говорит, — у меня такие…" Женщины ведь всегда мужским волосам завидуют… Ну, хорошо… Вот теперь их нет, а я думал, что они всю жизнь со мною будут, что они — часть меня неотъемлемая… но вот их уж нет… то есть, — прежних нет…

— То-то и есть, что нет!

— Но я — я… Так оно и осталось… У вас были исправные ноги, а теперь костыли, но вы — все-таки вы… Извините!

Алексей Иваныч сделал рукой хватающий жест, как бы стараясь удержать то, что сказалось, но Павлик был уже уязвлен.

— Нет, я другой, неправда! — буркнул он. — И вы другой. В вас-то уж, наверное, ни одной старой клетки не осталось, и вы — не вы, а другой кто-то.

— Значит, я — только по привычке я?.. Может, я и сказать не смею, что Валя мне изменила?.. Если точного понятия "я" не существует, как же могла она мне изменить?.. Изменить тому, чего в сущности нет?

— И быть не может…

— И быть не может, — совершенно верно… Однако… И быть не может… Однако мне же больно? Кому же и трудно и больно? И кто же разбит этим? Не я ли?

— Со временем забудете…

— Ага, — когда сотрется, когда "я" будет опять новое… Но пока оно почему-то не меняется вот уж полгода… Почему же это?

— Потому, что вы сами этого не хотите…

— Позвольте, значит: меняться или нет — это что же?.. Это от меня, что ли, зависит?

Павлик подумал немного, вспомнил яркий снег, улицу, запах масленой недели в воздухе и сказал твердо: