Вампилов

Румянцев Андрей Григорьевич

* * *

Как-то Валентин Распутин в беседе со мной (она опубликована) сказал, что его родная деревня дала ему столько сюжетов, сколько он никогда не сможет использовать. На несколько писательских жизней хватило бы.

Александр Вампилов мог повторить это признание. Кутулик, окрестные села, земляки, близкие и дальние, подарили ему столько жизненных историй, человеческих судеб, смешных и трагических происшествий, что ему хватило бы с лихвой и на будущие пьесы, и на новые рассказы, и на замышляемый роман, да и не на один.

Но Вампилов всегда шел от реализма «внешнего», бытового к реализму «внутреннему», психологическому. Нельзя сказать, что первого из них ему удавалось достичь легче, а второго —

труднее. Внешняя достоверность описываемого никогда не стояла рядом с правдоподобием. Достоверность, «вещность», бытовая и социальная узнаваемость тоже даются не каждому автору. Вампилову, с его знанием быта таежных, приречных поселков — сибирских Чулимсков, деревенек с названиями «Ключи» да «Потеряиха», — было увлекательно повествовать о них: в таких «палестинах» он родился, вырос, жил не один день. Его приметливый глаз, а особенно внимательная и вдумчивая душа замечали и их красоту, первозданность, согласие с природой, и их оторванность от обжитого мира, потерянность в немыслимых захолустьях, сонную дрему людских желаний. Все это навсегда отложилось в памяти, и трудность воплощения понятного и близкого на бумаге состояла, может быть, только в том, какие краски выбрать и с каким чувством — любовью или жалостью, тревогой или надеждой — рисовать. Он любил свою родину, слышал ее материнский зов, знал ее сокровенные думы и потому не мог ошибиться ни в выборе лиц, ни в составе красок. Но вот психологическая точность требовала иного. Жизнь души самой незатейливой, распахнутой, проявляющей свою суть просто и понятно, вдруг оказывалась в глубине трудно постижимой, загадочной тайной. И что она, такая душа, явит завтра, к чему — к добру или злу — устремится, и как объяснит она мотивы своих метаний — вот загадки, разгадать которые берется писатель. Кажется, в рассказе или повести это сделать проще. А в драме — она ведь не позволяет автору пускаться в разъяснения, она предполагает, что герой обнажит свою душу в разговорах. Удастся ли раскрыть в монологах и диалогах подоплеку человеческих поступков, тайные мысли, оттенки переживаний — всё, что издавна называют психологией? На сцене должны жить страсти, а ведь это молнии, которые трудно поймать.

Глава шестая

«МОСКВА, Я ДУМАЛ О ТЕБЕ…»

Летом 1961 года Сашина судьба сделала неожиданный поворот. В Иркутский обком комсомола пришла разнарядка: направить в Москву на журналистские курсы при Центральной комсомольской школе сотрудника молодежной газеты. Или штатного комсомольского работника, проявляющего интерес к журналистике. Целью курсов было дать профессиональную подготовку тем, кто имеет высшее, но не специальное образование. Выбор пал на Вампилова. Правда, обращалось внимание на должность будущего курсанта: в Иркутске решили, что солиднее будет, если Александр поедет в Москву как работник обкома комсомола. В июле его перевели в штат обкома на должность инструктора, а в сентябре он уехал в столицу.

Годичная учеба в Москве была настоящим подарком для Вампилова. Изнурительная газетная текучка — спешная писанина, когда, едва закончив одну корреспонденцию, вынужден браться за другую, постоянные дежурства в роли то выпускающего очередного номера, то обозревателя на редакционной летучке — не давала возможности заняться рассказом или пьесой, которую он давно обдумывал.

Совершенно разладилась семейная жизнь. Работа в вечерней школе оказалась для Люси тоже выматывающей. Среди рабочих парней и девчат — учеников десятилетки — было немало оболтусов. Одни редко являлись на занятия, другие приходили, чтобы поспать на уроках или поболтать с одноклассниками. Те и эти бестолково отвечали у доски, делали бесчисленные ошибки в сочинениях и диктантах, забывали даже то, что изучалось неделю назад. А спрос — с учителя, которого чехвостят на педсоветах, прорабатывают в кабинете директора школы.

При этом не было ощущения дома, общего с Александром. Все слабее и слабее становилась их душевная связь друг с другом. Людмила почти не интересовалась творческими делами мужа, редко бывала с ним на людях и, вчера еще трогательно доверчивая, улыбчивая,

становилась все более замкнутой, растерянной и потухшей. Александр с первых месяцев их совместной жизни чувствовал свою вину перед ней. Он любил ее, но всё больше и больше замечал за собой, что испытывает лишь грустную привязанность к той, которой он не принес счастья, не дал уверенности и надежды. В первые месяцы замужества она хотела ребенка, но Саша не согласился с ней. Нужно подождать. Вот он получит квартиру, начнет издавать книги, тогда, через три-четыре года, пожалуйста, можно заводить малыша. А сейчас… Какой ребенок, если в двухкомнатной квартире ютятся пять взрослых людей? Отчужденность, словно болезнь, усиливалась. Саша надеялся, что разлука покажет, как быть дальше.

А поездка обещала многое. Там, в Москве, за месяцы легкой, ни к чему не обязывающей учебы он напишет то, что задумал. Окрыляло естественное для молодого автора желание: показать свои первые опусы в редакциях журналов и издательств. Человеку, мечтающему о стезе драматурга, хотелось завязать знакомства с театрами. Да и просто, в конце концов, увидеть вблизи столичную литературную жизнь!

Центральная комсомольская школа, при которой были открыты журналистские курсы, располагалась в тогдашнем пригороде Москвы — Вешняках. Просторное учебное здание с библиотекой, столовой, спортивным залом, хорошее общежитие, в комнаты которого селили по двое, почти заповедный парк вокруг, а рядом, в двух шагах, знаменитая усадьба Кусково — все это казалось молодым дальневосточникам, сибирякам, уральцам да и сверстникам их из ближних российских городов райским местом. Представьте себе: стипендия — как их вчерашняя зарплата!

Петр Дедов, новосибирский журналист, учившийся с Александром, вспоминал:

«Со всего Союза мы съехались — люди все пишущие, мечтающие о будущем, о настоящем творчестве, а главное, молодые и потому счастливые…

И как водится среди пишущих людей, сразу же организовали литературный кружок: собирались вечерами, читали свои опусы, спорили до хрипоты и до поздней ночи, даже пытались выпускать что-то наподобие рукописного альманаха.

Руководил кружком кто-то из поэтов, забыл его фамилию, помню только, что человек тот был шумный, громогласный, и потому наши сборища походили часто на митинги. Так вот, официально-то был выбран этот шумный поэт, однако душой кружка, его вдохновителем и, если можно так сказать, его совестью сразу же стал Саша Вампилов. И это было несколько странно, потому что Саша среди нас, кажется, был самый молодой и самый-самый незаметный, ну, тихий и застенчивый, что ли.

Помню, какие страсти бушевали на том литкружке: ораторы кричали криком, махали руками, перебивали друг друга, даже вскакивали на стол, а Саша, как обычно, сидел в своем уголке и наблюдал оттуда, казалось, беспристрастно, с какой-то даже дремотной вялостью на бледном неулыбчивом лице. Но стоило ему заговорить своим тихим, без выражения, голосом, как сразу все замолкали и оборачивались в его угол».

Особенно емко и часто смешно Вампилов высказывал свои замечания о том, что читалось в литкружке. Тут Дедов не пощадил даже собственного самолюбия:

«Сам я в то время тайком пописывал басни. Мне казалось, что это у меня неплохо получается. Я решил прочитать их на одном заседании кружка. Но ожидаемого смеха в смешных, на мой взгляд, местах не последовало. А после того, как я закончил, наступило неловкое молчание. Вот бывает такое: вроде бы не хочется обидеть товарища правдой, и неправду сказать язык не поворачивается. Громогласный наш руководитель поднялся, оглядел потупившихся ребят:

— Ну как, мужики? Я считаю, что… Какое твое мнение, Саша?

Все повернулись в сторону Вампилова. Он прямо поглядел мне в глаза и спокойно сказал:

— Эти басни — результат того, что автора мало в детстве пороли…

Лишь после, когда мы сошлись поближе, я понял, что Вампилов не мог иначе: литература, искусство для него были настолько святым делом, что идти на любой компромисс “воротило с души”, как любил он выражаться.

Помню, при обсуждении длиннющей поэмы нашего громогласного руководителя, в которой с примитивно-базарной откровенностью рассказывалось о любовных похождениях лирического героя, Вампилов вскользь заметил: