Вампир. Английская готика. XIX век
Шрифт:
Твой отец, убитый мною за его дерзость, получил разрешение предостеречь тебя, и меня немало позабавила твоя доверчивость. Ха! Заклинания сделали свое дело, и скоро ты увидишь, любовь моя, с кем навеки связала свою судьбу. Ибо до тех пор, пока не прекратится течение времени, пока молнии будут сверкать и громы грохотать, твое наказание не кончится. Погляди вниз, и увидишь, на что ты обречена.
Девушка взглянула: по склепу пробежали тысячи трещин, земля разверзлась, и раздался шум, подобный гласу вод многих. Живой океан жидкого пламени сверкал в бездне; пронзительные вопли проклятых душ, смешиваясь с ликующими возгласами демонов, вызывали невыразимый ужас. Десять миллионов душ корчились в пылающих огнях. Когда кипящие волны швыряли их о черные скалы из адаманта, они с отчаянной дерзостью проклинали Бога, и каждое проклятие эхом разносилось над волнами.
Незнакомец устремился к своей жертве. Он держал ее в объятиях над пылающей пропастью, с любовью глядел в ее лицо и плакал, как ребенок. Это был лишь мгновенный порыв — он вновь крепко сжал ее в руках, с яростью отбросил прочь, и когда ее прощальный взгляд с нежностью коснулся его лица, он воскликнул:
— В твоей гибели виновен не я, но религия, которую ты исповедуешь. Разве она не провозгласила, что грешникам уготован вечный огонь? И разве ты не навлекла на себя этой кары?
Она, бедная девушка,
— Дух зла! Вот поистине вечность мучений, ожидающая тебя, ибо здесь червь никогда не умирает и огонь никогда не угасает
Чарлз Лэм
Ведьмы и другие ночные страхи
Мы поступаем чересчур опрометчиво, огулом зачисляя наших предков в дураки из-за чудовищной, на наш взгляд, не последовательности их представлений о ведовстве. Мы находим, что в делах и отношениях зримого мира они были столь же разумны, а в понимании исторических аномалий столь же проницательны, как и мы. Но раз допустив, что открыт мир незримый, а с ним и неукротимая деятельность злых духов, — какой мерой возможности, вероятности, уместности и сообразности — того, что отличает допустимое от явно нелепого, могли они руководствоваться, прежде чем отвергнуть или принять на веру те или иные свидетельства? Если девы чахли, медленно угасая, в то время как истаивали перед огнем их восковые изображения, если хлеба полегали, скот увечился и вихри в дьявольском разгуле вырывали с корнем дубы в лесу, а вертелы и котлы пускались в устрашающе безобидный пляс вокруг какой-нибудь сельской кухни, когда не было ни малейшего ветра, — все это казалось одинаково вероятным, пока были непонятны законы, управляющие такого рода явлениями. Представление о том, что князь тьмы, минуя красу и гордость нашей земли, свирепо осаждает податливое воображение немощной старости, для нас а рriоri * так же правдоподобно, как и неправдоподобно, ибо мы не располагаем ни средством постигнуть его цели и виды, ни данными, чтобы установить, по какой цене эти старческие души пойдут па торжище дьявола. Или, раз воплощением всяческой нечисти почитался козел, вовсе незачем так уж удивляться, что дьявол якобы является иногда в его образе и подтверждает тем самым подобное олицетворение. Что между обоими мирами вообще установились связи, было, возможно, ошибкой, но поскольку такое допущение было однажды сделано, я не вижу, почему какому-нибудь подтвержденному свидетельствами рассказу этого рода следует доверять меньше, чем любому другому, только оттого, что он нелеп. Нет закона для суждения о беззаконном, и нет правила, которое годилось бы для опровержения грез.
Я не раз думал о том, что не мог бы существовать во времена общепризнанной веры в ведовство, что не мог бы заснуть в деревне, где одна из жительниц слыла колдуньей. Наши предки были более смелыми или более толстокожими, нежели мы. При всеобщей вере, что эти ведьмы общаются с прародителем зла, при убеждении, что их бормотанье — дань аду, не находилось пи одного простоватого мирового судьи, который поколебался бы выдать приказ па арестование их, ни одного тупоголового полицейского чина, который постыдился бы привести его в исполнение, как если бы к суду притягивали самого сатану! Просперо (герой комедии Шекспира «Буря»,) в своей ладье со своими книгами и волшебным жезлом позволяет врагам завлечь его на неведомый остров. А между тем ему ничего бы не стоило, мы полагаем, поднять по пути бурю, другую. Его покорность являет собою точное подобие непротивления ведьм власть предержащим. Что препятствует демону Спенсера разорвать в клочья Гийона (Гийон — один из героев поэмы Эдмунда Спенсера (Sреnsеr, 1552–1599) «Королева фей» («ТНе Fаегiе Quееп», 1590–1596). Рыцарь Гийон воплощает само обуздание. Он уничтожает колдунью Акразию и ее «Дворец блаженства».), и кто поставил ему непременным условием, что Гийон должен пройти через испытание обольстительным искушением, — мы не в силах догадаться. Законов этой страны мы не знаем.
С раннего детства я отличался исключительным любопытством по части ведьм и рассказов о ведовстве. Моя няня, а еще больше — позабытая, почти легендарная тетушка снабдили меня добрым запасом их. Начну с указания на обстоятельства, впервые направившие мою любознательность в это русло. В комнате, где размещались книги моего отца, почетное место принадлежало «Истории Библии» Стэкхауза (Речь идет о книге богослова Томаса Стэкхауза (51,SТасkНоusе, 1677–1752), вышедшей в 1737 г.)
Она изобилует картинками, из которых одна, изображающая ковчег, и другая — храм Соломонов, нарисованный с такими подробностями, словно художник видел его собственными глазами, особенно привлекли мое ребяческое внимание. Там была, кроме того, картинка, на которой волшебница вызывала из земли Самуила (По Библии (1-я книга Царств, 28), волшебница из деревни Эндор по просьбе древнеизраильского царя Саула вызвала из-под земли тень пророка Самуила, и тот предрек ему гибель.) — уж лучше бы я ее никогда не видал! Впрочем, к этому мы еще вернемся. Стэкхауз — это два громаднющих тома, и снимать, напрягаясь изо всех сил, фолианты такой огромной величины с занимаемого ими места на верхней полке мне доставляло немалое удовольствие. Я не держал в руках этого сочинения с той поры до нынешней, но я помню, что в нем содержались расположенные по порядку рассказы из Ветхого завета, причем к каждому рассказу присовокуплялось возражение и непременно следовавшее за ним опровержение возражения. Возражение представляло собой сводку всяческих доводов против достоверности Писания, выдвинутых придирчивостью как древнего, так и новейшего неверия, и было составлено с избыточной, почти лестной откровенностью. Опровержение было кратким, скромным и исчерпывающим. Отрава и противоядие — оба были пред вами. Сомнениям, таким путем возбужденным и тут же преодоленным, казалось, был раз и навсегда положен конец. Дракон был повержен во прах, и самому крошечному малютке оставалось только растоптать его, по из чрева рассеянных заблуждений выползали драконята-детеныши — еще у Спенсера умерщвленное чудовище вызывало такие опасения, впрочем не оправдавшиеся, — против которых доблесть столь юного святого Георгия (Святой Георгии — мученик христианской церкви, считался покровителем Англии. Из древних мифов на него перенесена легенда о герое, который убивает дракона и спасает царскую дочь, предназначенную ему в жертву), как я, была бессильна. Привычка ожидать возражения по поводу любого отрывка повела к тому, что я стал измышлять все новые и новые возражения и, тут же их опровергая, гордился собой. Я впал в, колебания и растерянность, стал скептиком в длинном ребячьем платьице.
Я был ужасно подвержен нервным страхам. Ночь, одиночество и темнота были для меня сущим адом. Страдания, которые я выносил из-за них, оправдывают это выражение. Насколько можно полагаться на память о событиях столь отдаленных, я, кажется, ни разу с четвертого года отроду и вплоть до седьмого или восьмого не положил головы па подушку без уверенности, которая не находила бы подтверждения, что увижу не-кий устрашающий призрак. Не будем винить одного старика Стэкхауза; скажу вам, что его картинке, там, где волшебница вызывает из земли Самуила (ах, этот старик, укрытый плащом!), я обязан — нет, не полночными ужасами, адом моих детских лет, но особенностями и обличием посещавших меня видений. Именно оп обрядил для меня страшную ведьму, восседавшую по ночам на моей подушке и неизменно разделявшую со мной ложе, когда тетушка или няня от меня отлучались. Пока книга была доступна мне, я день напролет грезил наяву над этим рисунком, а ночью во сне просыпался (если допустимо столь смелое выражение) и убеждался, что мое видение — сама истина. Я не решался даже при дневном свете входить в комнату, в которой я спал, не повернувшись лицом к окну, а спиною к постели, где лежала моя облюбованная ведьмой подушка. Родители не ведают, что творят, когда оставляют своих нежных малюток засыпать в темноте и одиночестве. Искать дружескую руку, надеяться услышать родной голос — и просыпаться с пронзительным воплем, не находя никого, кто мог бы утешить, — какое это ужасное потрясение для их бедных нервов! Позволить им бодрствовать до полуночи при свете свечи в часы, которые именуются нездоровыми, и то, я полагаю, с медицинской точки зрения было бы много разумнее. Эта отвратительная картинка, как я сказал, определила характер моих сновидений — если то были и впрямь сновидения, — ибо местом их действия неизменно была комната, где я лежал. Если бы этот рисунок никогда не попадался мне в руки, воображаемые страхи все равно нахлынули б на меня в том или ином обличий и мне бы виделись
Медведь безглавый, негр иль обезьяна, — но из-за него мои фантазии отлились именно в эту форму. Не книга, не картинка, не россказни глупых слуг вселяют в детей эти безотчетные ужасы. Все они могут самое большее придать этим ужасам то или иное направление. Милый маленький Т. х., («Торнтои Хент — мое любимое дитя», как говорит о нем Лэм в стихотворении «К Т. П.-Х.». Отец этого ребенка — Ли Хент.) при воспитании которого самым тщательным образом исключались все оттенки суеверия, которому никогда не разрешалось слушать рассказы о домовых и привидениях, разговоры о дурных людях и даже читать или слушать печальные истории, находит весь этот мир страхов и ужасов, от которого он был с такой непреклонностью огражден аb ехtrа,* в «преследующих его фантазиях» (выражение Шекспира из трагедии «Мак-бст» («ТНiсk-соМing fаnсiеs», акт V, сц. 3), и на своей детской полуночной подушке этот выпестованный в оптимизме ребенок просыпается в холодном поту при виде образов, отнюдь не почерпнутых из преданий, по сравнению с коими думы приговоренного к казни — сама безмятежность.
Горгоны и гидры, и жуткие химеры, рассказы о Келено и гарпиях (Перечисляются чудовища древнегреческих мифов. У гидр много голов и змеиное туловище, у химер — голова льва, туловище козы, хвост дракона. Келенб в «Энеиде» Вергилия (111, 211–258) — «из гарпий величайшая», как она говорит о себе…) могут воспроизводиться в охваченном суевериями мозгу — но они и ранее в нем пребывали. Они всего лишь отпечатки, типы, тогда как архетипы внутри нас и вечны. Как бы иначе повествованье о том, что в состоянии бодрствования воспринимается нами как лживая выдумка, могло бы во-обще нас волновать? Или как объяснить, что
Слова без смысла, темный бред, В нас порождают страх того, Чего на самом деле нет?Разве все эти предметы внушают нам естественный страх потому, что мы считаем их способными причинить телесный ущерб? Совсем нет! Эти ужасы восходят к далекому прошлому. Они древней тела и, не будь его, были бы совершенно такими же. Все беспощадные, терзающие, подробно описанные Данте дьяволы, все рвущие на части, калечащие, истязающие, душащие, жгущие на огне демоны, неужто они хоть вполовину так страшат дух человеческий, как простая мысль о том, что бестелесный дух следует за ним по пятам -
Как путник, что спешит в ночи Со страхом и тоской С дороги сбившийся, назад Взгляд не бросает свой: Он чует, что идет за ним Какой-то призрак злой.Что рассматриваемый нами вид страха имеет духовную природу, что он тем сильнее, чем он беспредметные па земле, что он неодолим в дни безгрешного младенчества — все это нелегко понять, но без этого нельзя хотя бы отчасти представить себе условия бытия до сотворения мира или, по крайней мере, заглянуть в туманную страну нашего пред существования.