Вампирский Узел

Сомтоу С. П.

— Тебе же хочется, Тимми. Пойдем, пойдем в воду. Только ты тоже разденься…

Он не хочет, не станет… Ему вспоминается летний лагерь, лет двенадцать назад, когда он не решился раздеться перед мальчишками, потому что боялся, что над ним будут смеяться… и все же… и все же он чувствует странное внутреннее сродство с этой безумной девочкой. Кто знает, кто знает…

В небе расходятся облака, и луна светит ярче.

Он медленно снимает рубашку и брюки. Потом поворачивается к девчонке, улыбаясь краешком губ. Она уже спускается в воду — на

той стороне, где глубина. Он снимает трусы и кладет их поверх аккуратно сложенной рубашки.

Он знает, что она увидит. Худощавого мальчика с бледной кожей, который только еще формируется как мужчина, рельеф его мускулатуры едва намечен. Ее взгляд будет скользить от затравленных, неприкаянных глаз по гладкому изгибу горла, по безволосой груди, по подтянутому плоскому животу, еще ниже…

Она смеется над ним. Он понимает: она увидела…

— У тебя нет яиц! — кричит она. — У нас с тобой ничего не будет, потому что у тебя нет яиц!

И снова — боль. Боль, которую он пережил задолго до обращения. Боль, которая за две тысячи лет превратилась в смутное воспоминание… и которая вспомнилась в полной мере.

— Да. Я кастрат.

— Ты не настоящий Тимми Валентайн. У Тимми есть яйца, и Тимми все может. А ты обманщик, я знаю. Потому что Тимми сделает это со мной, чтобы я стала богатой и знаменитой. А ты не парень вообще, у тебя нет яиц, ты как девчонка, где твои яйца, их тебе оторвали?

Это невыносимо. Он бросается вперед.

Она все еще выкрикивает оскорбление, когда его тело входит в тихую воду почти без всплеска. А потом она смотрит, и видит его, и кричит.

— Ой, прости меня, это акула, акула, иди ко мне, иди ко мне…

Он несется к ней сквозь прозрачную толщу воды. Он знает, что она видит: акулу-убийцу из фильма, который смотрела раз сто, не меньше. Он чувствует, как его тело развоплощается, уступая силе ее страха. Теперь он сам — сила, над которой его воля не властна. Теперь им управляет она, эта девочка, которая обнимает его в воде, захваченная потоком любви-смерти из ее потаенных фантазий.

Он широко разевает пасть. У него мощные челюсти и две сотни ножей-зубов. Девочка бьется в прохладной воде, она дразнит его, подогревая его вожделение и жажду; а когда она начинает кричать, заходясь ужасом и желанием, он обнимает ее челюстями и сжимает объятия. Его зубы находят сотни манящих отверстий в ее мягкой податливой плоти, запах хлорки обращается запахом соли и морского ветра, она бьется в безумном неистовстве и еще сильней распаляет его жажду крови…

Все кончено. Она в последний раз вздрагивает всем телом и замирает в его руках. Вода такая холодная… она смывает с его лица кровь, смывает кровь с его губ. Я ничего у нее не взял, думает он. Она изначально принадлежала этому миру снов, она не жила настоящей жизнью. Ее место здесь. Мы с ней встретились не случайно. Все шло к тому, чтобы наши дороги пересеклись.

Он выбирается из бассейна.

Надо рассказать Карле, думает он, прежде чем она выведет из моего

приключения в лагере какой-нибудь этакий комплекс.

Он опускает глаза и оглядывает себя. Шрамы после кастрации уже почти незаметны.

Он чувствует боль. Когда-то он думал, что обращение прогонит больные воспоминания, что ему больше уже никогда не придется почувствовать такую боль. Но сейчас боль вернулась, такая живая. Он говорит себе: я бессмертный. Эта боль — уже не моя. Она осталась в той, смертной жизни. Теперь я — тьма. Только тьма.

Он прикрывает рукой свое изуродованное естество. Его самого удивляет, что ему до сих пор стыдно. Может быть, Китти права, и он действительно сделался слишком похожим на смертных?

Боль снова пронзает его насквозь. Но это не боль вечного одиночества. Это та боль, которую он не хотел вспоминать никогда. Это боль и бессильная ярость смертного мальчика, привязанного к столу, — боль испуганного ребенка, над которым склонился мясник с разделочным ножом в руке.

Да. Вечность — медленная, безысходная боль. Обжигающий холод. А эта боль — как удар ножом. На мгновение она заслоняет весь мир, но тут же проходит. Ее мимолетность непостижима. Но потом он вспоминает, что смертные именно так и чувствуют свои мелкие боли.

На какую-то долю мгновения — в первый раз после своей опаляющей смерти и неумирания — Тимми Валентайн вновь ощущает себя живым.

записки психиатра

Мне снова приснился тот сон. Я бегу по лесной тропе, уткнувшись носом в землю. Я знаю, какими узорами здесь лежат палые листья, я знаю, как мягко пружинит земля под звериными лапами…

Он сказал мне, что он кастрат.

Мне снилось…

Он сказал, что его кастрировали давно — еще до того, как он пробудился во тьме бессмертия.

Я знаю этот черный лес.

Но ведь это не мой лес. Не мой.

Я — психиатр.

Я — не тьма…

потерянная девчонка

Мария и Руди стоят у бассейна. Бледное свечение рассвета ложится на воду сквозь стеклянную крышу. Мария заметила тело первой. Совсем молоденькая девчонка, голенькая и бледная, безжизненно плавает на воде лицом вверх. Вокруг ее головы подрагивают струйки крови, выбеленные хлоркой. В бледном утреннем свете они похожи на зыбкий розовый нимб.

Мертвая девушка улыбается.

— Помоги мне, — говорит Руди устало.

— Да, конечно.

Они оба одеты в черное.

— Кто полезет в бассейн? — спрашивает Мария.

— Я. — Руди направился к мелкому краю.

И тут лицо мертвой девочки спазматически дернулось.

— Нет! — выдохнула Мария.

Мертвая пошевелила рукой.

— Я всегда говорил мастеру Тимоти, что не стоит ему приезжать в этот дом и выставлять себя напоказ. Когда ты открыт, ты уязвим, — сказал Руди.

Теперь все тело дрожит. Девушка раскрывает рот, как будто хочет кричать, но вместо крика из горла рвется лишь хриплый свист. Как свист сломанной флейты.