Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной
Шрифт:
– Пойдем, Лариса. Время отвечать за свои поступки. Не мешайте нам, – обернулся он к моим родителям. Судя по их лицам, они и не собирались.
Меж тем вампир буквально втолкнул меня в мою комнату и плотно прикрыл за нами дверь. Отпущенная им, я отлетела на пару шагов, с трудом восстановила равновесие, и стала пятиться дальше, пока не уселась на кровать.
– Нет, Анхен, пожалуйста, не надо, Анхен! – в ужасе бормотала я, глядя как он решительно приближается. Не может быть. Он просто пугает. Не может быть. Даже странно, вот только что он пугал меня своей вампирской властью, и мне было не страшно. Ну, почти не страшно. Хоть гордость сохранила. Но
Тем временем вампир уверенно подошел к окну и развязал толстый витой шнур, которым была подвязана штора.
«Он что, шторы хочет закрыть? Зачем?» – не сразу поняла я, что он задумал. Но штору Анхен не тронул. Он выдернул из петли шнур и решительно обернулся ко мне.
– Нет! – слабо пискнула я, пытаясь отползти, избежать, скрыться. Но тягаться с вампиром в быстроте реакции… И вот я уже придавлена к кровати, а он стягивает мне шнуром сведенные вместе запястья.
– Нет, пожалуйста, нет, мне больно, так больно, Анхен! – я в ужасе вою, давясь слезами, а он, стянув мне запястья столь сильно, что шнур просто впился в кожу, за концы этого шнура привязал меня к дальней боковине кровати. А затем очень резко дернул, распластывая поперек кровати, так, что коленки мои со стуком грохнулись на пол. Нет, это не со мной, этого не может произойти со мной!
– Анхен! Анхен, пожалуйста! Я прошу тебя! Я умоляю! Я прошу прощения! Я не буду! Я никогда больше не буду! Отпусти меня! Не надо, Анхен!
– Ну видишь, какой действенный способ, – проговорил он, усмехаясь и глядя на меня сверху вниз. А я стою перед ним, униженная, на коленях, привязанная вниз лицом к собственной кровати. И на какой-то миг верю, что его это удовлетворит. Он растоптал меня, унизил, заставил умолять, давясь ужасом и слезами. Слава вампирам! Вечная слава вампирам! Ему же этого хватит, ведь правда же? Ведь хватит? Ведь не совсем же он законченный гад!
Но он продолжает, и мои робкие надежды разбиваются вдребезги:
– А говорила, руки у меня опускаются. Так вот, опускаются они у меня, Лариса, очень тяжело, особенно если держат плеть. Или ремень, что тоже подойдет. И ты это сейчас узнаешь.
И руки его действительно опускаются. Но не с ремнем, а к застежке моей юбки. И, под мой очередной вопль ужаса, нещадно сдергивают с меня и юбку, и все, что было под юбкой. И вот он уже стоит надо мной, рассматривая мои обнаженные ягодицы, а я только рыдаю сдавленно: «пожалуйста, пожалуйста», уже не веря, что он остановится. Вот что сейчас? Изобьет? Или вообще изнасилует? Или и то, и другое оптом? Он же вообще не человек, может, забавы у них такие? Что я знаю-то о вампирах, кроме того, что они позволяют о себе узнать? Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть все это окажется сном! Ну пожа…
Ягодицы обжигает болью столь резкой и сильной, что способность мыслить я теряю полностью и мгновенно.
– Никогда не смей оскорблять вампиров! – голос холоден и тверд. Ни страсти, ни жалости. Только холод слов и жгущая боль удара. – Никогда! – удар. – Не смей! – удар. – Противоречить! – удар. – Не смей! – удар. – Не подчиняться! – удар.
Кричу. Безумно, безостановочно кричу, уже не помня, кто я, где я, что со мной. Только боль. Она льется на меня обжигающими волнами, одна, другая, третья. И нет больше ничего: ни ночи, ни дня, ни верха, ни низа, ни людей, ни вампиров, только боль, боль, боль. И крик, безумный, безнадежный,
И уже на пороге полной тьмы вдруг все прекращается. Какое-то время дрожу всем телом, не в силах понять, почему так тихо. Боль не ушла, осталась ноющей, саднящей, но по сравнению с тем, что было, это ничто, это блаженство. Ни ослепляющих вспышек боли, ни оглушающих криков боли… Разве возможен мир, где нет этой раздирающей до костей адской боли?
– Теперь, я надеюсь, мне не будет стыдно за твое поведение? – этот голос вызывает слишком жгучую ненависть. Настолько жгучую, что я вспоминаю: кто я, кто он, где мы. Что он сделал со мной.
– Теперь мне будет стыдно за твое! – из последних сил шепчу в его сторону, повернув голову набок, так, что даже стало чуть видно его зловещую черную фигуру, стоящую за моей спиной.
– Значит, не доходит даже так? Что ж, твой выбор.
Его рука опускается мне на ягодицы. Скользит, размазывая по мне какую-то жидкость. Кровь, вдруг понимаю я. Он избил меня в кровь!
– Что, – шепчу ему, задыхаясь от пережитого ужаса, – возбуждают только сломленные и избитые?
– Ты же видишь, не возбуждают, – с легким презрением отвечает он мне и вытирает руку о покрывающую мою спину блузку. Потом берется двумя руками за подол – и разрывает ее на моей спине снизу и до воротника. Отбрасывает половинки в стороны. Неторопливо расстегивает крючки лифчика – и столь же небрежным жестом убирает с моей спины все его лямки.
– Что ж, – заявляет он затем с холодным равнодушием. – Значит буду повторять, пока не запомнишь, – и ремень с глухим свистом опускается на мою спину, – ты будешь меня слушаться!
– Нет! – вновь кричу я, в ответ на его удары. – Нет! Не буду! Никогда! Нет! Нет!
Боль опять обжигает и сводит с ума, стремясь вновь превратить меня в безумную загнанную зверушку. Сознание снова стремиться погаснуть. Не страшно. Уже не страшно. Пусть боль. Боль, боль, боль, я умру в этой боли! Но никогда! Никогда! Нет! Нет! Нет! И вновь срываюсь в дикий безумный крик, и, проваливаясь в абсолютную, непроглядную тьму, уже не помню, ни кто я, ни о чем кричу.
* * *
Они отвязали меня утром. Только утром. Он бросил меня там – истерзанную в кровь, потерявшую сознание, на коленях перед собственной постелью – и ушел, запретив родителям даже заглядывать ко мне до утра. И они не заглядывали.
Лишь утром они осмелились зайти в мою комнату. И, найдя меня, – в полубреду в полузабытьи – отвязав, положили на кровать. Избавили от остатков одежды, попытались стереть запекшуюся кровь. Но спина, как и ягодицы, была одна сплошная рана, и любое прикосновение вызывало жгучую боль, и я вновь начинала кричать, так и не приходя в сознание, и они отступали.
Дальше помню урывками. Помню, плакала мама. Что-то пыталась мне говорить, но слова пролетали мимо серыми безголосыми птицами. Помню отца – безмолвной тенью, где-то на краю света и мрака. Помню манящую тьму, в которую я все погружаюсь, а мне не дают, вновь зачем-то касаясь моей спины, ее дергает и жжет, и я снова кричу (или шепчу): нет, нет! Ласковую прохладу (наверно, это положили лекарство), от которой боль отступает, а приходит спокойный сон.
В себя я пришла не скоро. Когда-то потом. За окном светило солнышко, на спине лежало что-то влажное и прохладное, видимо, мама сделала компресс, и потому боли я почти не ощущала. Вот только очень хотелось пить.