Ван Гог
Шрифт:
У нас нет возможности узнать, что думал обо всём этом Винсент, который позднее с таким рвением изучал закон дополнительных цветов. Приобщился ли он к новому течению, которое позднее сыграло столь значительную роль в его жизни? Это представляется вероятным. Его открытый характер, восприимчивость, его молодость тем более направляли его в эту сторону, что он тогда уже готов был порвать с домом Гупиль, который продвигал на рынок традиционную живопись или добропорядочный пленэр. И если в его письмах нет никакого упоминания о столь заметном событии, то это свидетельствует о глубине его тогдашнего погружения в религиозные заботы.
Разрывы
В
Он порывает с Мишле, которого ещё недавно читал как Библию. 8 сентября 1875 года он пишет брату: «Не читай больше Мишле и вообще никаких книг (за исключением Библии), пока мы не увидимся на Рождество» (1). Потом он ещё не раз возвращался к вопросу, избавился ли Тео от своих книг Увы, он убеждался, что молодёжь преисполнена тщеславия, а поэты распространяют опасные воззрения. Долой Ренана, Гейне! Только Библия достойна доверия.
Он жил тогда на Монмартре вместе с восемнадцатилетним англичанином по имени Гарри Глэдуэлл, как и он, служившим в фирме Гупиль. Сын торговца картинами из Лондона, Гарри был «худой как щепка; два ряда крепких зубов, крупные алые губы, быстрый взгляд, большие торчащие уши, обычно красные, бритая голова» (2). Над ним потешались все сослуживцы. Его «чистая и наивная душа» тронула Винсента, и он решил помогать юноше. Он водил его по музеям, увешивал стены его комнаты гравюрами, призывал его сдерживать свой непомерный аппетит и читать Библию.
Некоторые письма той поры наполнены религиозными проповедями и длинными цитатами из молитв и псалмов. Одно из таких писем сплошь состоит из пустопорожнего словесного потока, и в промежутке между приветствием и заключительной фразой – ни единого живого слова. Немыслимой скукой веет от этой прозы, которая разочарует даже самого снисходительного читателя. Это обезличенный пересказ, долгое и утомительное пережёвывание избитых сентенций. Насколько Винсент интересен, когда говорит о живописи, настолько он скучен, когда рассуждает о религии. Ему так и не удалось по-настоящему освоиться в вопросах веры. Его отец-священник не питал иллюзий относительно религиозного призвания сына.
Избранный им тон обращения к брату подтверждает это впечатление ограниченности. Винсент сделался категоричнее и нетерпимее, чем когда-либо прежде, не оставляя брату ни малейшей возможности возразить. Делай это, не делай того, ешь хлеб (а в качестве довода – ведь сказано: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь»), читай это, не читай того – и так без конца.
Винсент иной раз и сам чувствовал, что «переходит границу»: « Я вовсе не намерен давать тебе поучения… Я знаю, что у тебя в душе то же самое, что у меня. Поэтому я иногда говорю с тобой о серьёзных вещах» (3). Выходит, что у Тео нет собственного «я», он всего лишь ater ego своего брата, и тот, обращаясь с ним, как с самим собой, использует эти письма как монолог с пером в руке. Отсюда это впечатление замкнутого круга.
Нам известно, чем занимался Винсент в Париже по воскресеньям. Утром – церковь, после обеда – музей, Библия и живопись. Но беда была в том, что на работе он не давал себе труда отделить собственные суждения от тех, что могли служить интересам фирмы. Он открыто критиковал выставленные на продажу работы, сравнивая их с произведениями,
Случилось это под Рождество. Накануне пастора Теодоруса перевели на новое место службы, в небольшой городок Эттен, и Винсент, спеша увидеть новый дом, в котором поселилась семья, не предупредив начальство, уехал в отпуск за неделю до рождественских закупок. Его подменили, но, когда он вернулся, управляющий господин Буссо вызвал его в свой кабинет и «вырвал» у него просьбу об увольнении, которое состоялось в марте следующего года.
У Винсента больше не было работы, и он не знал, как будет добывать средства к существованию. Но старался сохранять «надежду и мужество». Надежда – это Лондон, куда он только и мечтал вернуться. Он покупал английские газеты и отвечал на объявления с предложениями трудоустройства. И всё же явно был в смятении и просил брата: «Пиши мне чаще, потому что сейчас твои письма мне очень нужны» (4). И тому были причины. Гарри Глэдуэлл нашёл себе другое жильё, и Винсент остался наедине со своей Библией. Его попытки найти работу в Лондоне долгое время не имели успеха. Положительный ответ он получил только в день своего отъезда из Парижа.
Он получил место в Рамсгейте, морском курорте в графстве Кент. Один преподаватель согласился взять его на испытательный месячный срок без выплаты жалованья, за кров и стол. Для отчаявшегося Винсента и это было удачей. Решив, что торговцем картинами не будет, он без сожаления оставил Париж, где Глэдуэлл занял в компании его место. Перед отъездом он побывал в галерее Дюран-Рюэля, торговавшего полотнами импрессионистов. Он упомянул в письме, что видел там гравюры с картин Милле, Коро, Дюпре, но ни словом не обмолвился о Моне, Ренуаре, Писсарро. Как ему удалось не заметить там импрессионистов?
Винсент поездом отправился в Голландию с предложением из Рамсгейта в кармане. В Эттене он провёл у родителей две недели. Он связывал большие надежды со своим предстоящим отъездом в Англию, но близкие не разделяли его оптимизма. Что ожидало впереди 23-летнего юношу?
Однажды, в октябре 1875 года, пастор Теодорус в письме сказал сыну слова, навсегда врезавшиеся в его память: «…Не забывай о приключении Икара, который хотел долететь до солнца, но, достигнув определённой высоты, потерял свои крылья и упал в море» (5).
То было либо удивительное прозрение пастора, либо знание личности своего сына, позволившее ему предположить, что тот подсознательно готов ответить на вызов судьбы. Винсенту Ван Гогу предстояло стать Икаром, к концу лета 1888 года подняться на крыльях искусства до чистейшего жёлтого, золотого, встретить зловещую фигуру Гогена, в котором он усмотрел своего Дедала, а потом, пройдя через головокружительные образы Сен-Реми, низвергнуться в синюю пучину Овера.
Невероятное забвение