Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
— Да.
— Вот к нему и иди вместе с мамой. Надеюсь, она тебя поддержит. Я не хочу, чтобы ты шла к судмедэксперту. Пусть тебя осмотрит врач, который уже смотрел и всё про тебя знает. А ты знаешь его. С ним пусть смотрят пара близких ему по работе товарищей. И предупреди их, что справка нужна тебе для предъявления в суде. Пусть подойдут со всей ответственностью к этому делу. Пусть засвидетельствуют, что в предыдущий визит ты была невинна, а девственная плева нарушена на днях. И, ради всего святого, сразу скажи им, что ты, возможно, беременна! Они должны действовать осторожнее. Сделай тест или сдай анализы на беременность.
— Как же я скажу маме обо всём? — растерянно и смущённо спросила Мила.
— Ну, ты девочка уже большенькая! Вряд ли она тебя отшлёпает, тем более если раньше никогда этим не занималась. Я пробуду рядом ровно до того часа, когда твоя мама сможет занять моё место. Если хочешь, я могу присутствовать во время вашего объяснения. Никто не говорит, что будет легко. Но это и не конец света. Я тебя заклинаю, если окажется, что ты носишь под сердцем малыша, сохрани ему жизнь. Выноси и роди его, пожалуйста. Я помогу тебе его поставить на ноги. Обещаю.
Мила заглянула ему в глаза, а через них — как будто в самую душу, и долго читала там что-то для себя. Глаза его — сталь, но в их выражении столько тепла, что, если бы был лютый мороз, этого взгляда хватило бы не на одну замёрзшую душу, чтобы подарить уверенность и спасти.
Её заплаканные глаза опять утонули в слезах, подбородок задрожал. Девушка отвернулась в сторону и выдавила слабым непослушным голосом:
— Я уже люблю этого ребёнка. Я всё сделаю для его рождения.
И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!
— Ведь ты не откажешься от моей помощи?
— Нет. Я что, сумасшедшая? Хотя да, похоже, что да. — Мила улыбнулась, и тут же стало понятно чему: — Женечка, милый, славный, да чем же вы мне поможете? Вы живёте здесь, а я — там. Нас разделяют двести километров.
Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:
— Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?
— Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.
— Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!
— Ничего подобного!
— Да, да! Графинечка!
Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.
— Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.
— Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!
— Мне нравится, как он поступил!
— Как вы работаете в своей профессии?
— Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.
— А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.
Он от души рассмеялся.
— Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься,
— Ну конечно, протокол…
— А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.
— Не называйте меня так, — надулась Мила.
— И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?
— Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?
— Ты голодна?
— Никак нет! А вы?
— Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.
Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.
— Уже из собственного дома выгоняют! — крикнула она через дверь.
— Язва! — засмеялся Евгений Фёдорович.
XIII
Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!
«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»
Он походил по комнате, покружил в раздумьях, взъерошил пару раз волосы, почесал подбородок. Солнце его щекотало и как будто подтрунивало над ним. Далёкий лай собак, доносимый ветром из соседней деревни, казался ему смехом. Ему мерещилось, будто вся природа за окном улыбается его смятению. Яблони понимающе покачивают кронами и сбрасывают яблоки, говоря: «Ну, съешь наших яблочек наливных, мы тебе подскажем, куда бежать дальше! Мы тебя укроем сегодня на ночлег! Мы никому не расскажем про досаду, раздирающую твоё сердце!» Половицы поскрипывали под ногами: «Ну, хватит уже нас топтать! Пора скрипеть ручкой по бумаге! Давай, давай, пиши дотошное скрупулёзное послание глупому человечеству! Пытайся найти для него объяснение несуразным выходкам отдельных его представителей!»
«Я и сам знаю, пора приниматься за работу, — мысленно отвечал им всем Палашов. — Блин, что у меня за работа?! Кто её, чёрт возьми, придумал! Почему нельзя сразу свернуть Глухову шею, надрать задницы всем остальным и забрать с собой Милку, беременную и заплаканную? Почему надо сидеть и марать эту чёртову бумагу, которая всё стерпит, чужим горем? Копаться, разбираться в грязном белье каждого! Что надо стирать? А что можно ещё так поносить?» Ему хотелось пнуть ни в чём не повинную тумбочку, которая временно стала ему столом, когда он выложил на неё чистые листы бумаги и бросил ручку. «Сколько бумагомарательства по этому делу! Надо опросить ещё семерых щенков! После каждого пиши бумажку! Глухов этот ещё! И это, не считая всяких там родственников, адвокатов, прокуроров, судей, стражей порядка, итти их мать!» Что это он взъерепенился, как Шарик?! В первый раз, что ли? Он отодвинул штору, прижался лбом к стеклу, но оно наперекор ожиданиям оказалось тёплым, прогретым солнцем. Ведь всё теперь понятно и прозрачно по этому делу; запросы, экспертизы, допросы, а там, глядишь, уже и суд.