Ванго. Между небом и землей

де Фомбель Тимоте

Мадемуазель понимала: когда-нибудь ей придется перестать скрывать то, что она прекрасно знала, чего не забывала ни на минуту.

Она опустилась на колени перед Ванго. Он лежал с закрытыми глазами.

Ради этого мальчика она и сделала свой выбор — ничего не помнить. Лишь бы он был жив.

А тем временем Ванго в полудреме пытался вспомнить все, что свалилось на него за последние часы.

Воспоминания эти были нечеткими, и порядок событий путался у него в голове. Он помнил о лодке, о плаванье в тумане, о

каких-то людях в черном, но теперь не мог бы сказать точно, сколько их было — несколько или только один, произошло все это ночью или солнечным днем. И лишь одно выделялось в этой смутной путанице образов — голос, звучавший четко и властно. Голос в ярком солнечном свете.

Голос человека, произнесшего ту странную фразу: «С детьми я давно не имел дела».

Однако несколькими часами позже, когда Ванго смог встать и сел за стол вместе с Мадемуазель, он решил со всем этим покончить. Его приключение слишком уж походило на сон, а подробности постепенно стирались из памяти.

Наверное, от него сохранится лишь эта большая шишка на затылке да еще странная тоска по чему-то неведомому.

Он с удовольствием поужинал. Доктор, явившийся к десерту, первым делом обследовал затылок Ванго.

— Ну, все уже почти прошло!

Да, для Ванго все уже почти прошло.

— Вы не попробуете мой суп? — спросила Мадемуазель из чистой вежливости, прекрасно зная ответ. — У меня осталась целая тарелка.

— О, я не хотел бы злоупотреблять, — ответил доктор, уже засовывая за ворот салфетку, — мне следовало бы отказаться…

И доктор уселся за стол. Трудно сказать, отчего так ярко заблестели его глаза — от запаха супа или от улыбки Мадемуазель.

Затем, в конце ужина, когда Базилио разрешил Ванго выпить капельку апельсинового вина, когда они вдоволь посмеялись над забавными историями, которыми всегда изобилует жизнь любого опытного врача, когда Ванго уже почти забыл о своем необычном приключении, доктор вдруг произнес фразу, которая изменила все:

— А сейчас я вам расскажу грустную новость: Пиппо Троизи — ну, вы знаете, тот, что торгует каперсами, — представьте себе, исчез.

Ванго решил, что ослышался.

— Кто, вы сказали, исчез?

— Пиппо Троизи. Его жена Пина уже три дня оплакивает пропавшего супруга.

Ванго закрыл глаза.

— Никогда бы не подумал, что Джузеппина будет так горевать, — продолжал доктор. — Честно говоря, у нее такой свирепый нрав, что вначале здесь поговаривали: уж не сама ли она его съела…

И доктор хихикнул. Ванго поспешно встал и выскользнул наружу.

Солнце уже садилось. Сделав несколько шагов, Ванго посмотрел вдаль. За ближайшим островом, длинным, с выпяченной серединой, очень похожим на беременную женщину, разлегшуюся на воде, едва виднелся другой островок. Он назывался Аликуди. Последние его обитатели давным-давно покинули эти места. Считалось, что он пустует уже больше двадцати лет.

— Ванго!

Обеспокоенный доктор вышел следом за мальчиком.

— Ты должен полежать в постели еще денек-другой.

— Ладно, полежу.

Сейчас приду…

Врач направился было к дому.

— Доктор…

— Да?

— Как называется остров, вон тот, самый дальний?

Врач сощурился, глядя в море.

— Это Аликуди.

— И всё?

— Ну да, всё.

— А раньше, давно, он ведь назывался по-другому… Еще во времена пиратов…

— Да, верно. У него было арабское название.

— И какое же?

— Аркуда.

Аркуда, неделей позже

Ванго преодолел последние десять метров подъема.

На этом крутом склоне его никто не поджидал. Значит, он сможет тайком осмотреть остров.

Ласточки стремительно носились мимо мальчика, закладывая последние виражи перед дальним перелетом на юг.

Ванго всегда привлекал к себе, точно магнит, и ласточек, и всех других птиц.

Однажды зимой, когда ему было шесть или семь лет, он подобрал ласточку, разбившуюся об оконное стекло заброшенного дома, и целых полгода выхаживал ее, сделав для сломанного крыла подобие шины из обломка виноградной лозы. Ласточка прожила у него всю зиму, он кормил ее мертвыми мухами и маслом. В апреле, когда ее стая вернулась из дальних краев, она улетела.

Но с тех пор все ее сородичи прониклись к Ванго таинственной признательностью. Это выражалось в воздушных танцах, когда птицы со скоростью сто километров в час носились вокруг него, едва не задевая крыльями.

Иногда Ванго находил поведение птиц слишком уж фамильярным. И если они путались у него под ногами, кричал: «Ладно, хватит!» Ласточки живут очень долго, гораздо дольше, например, чем самые старые лошади, но с годами их привязанность к мальчику отнюдь не угасала.

Ванго обернулся и взглянул на море. Посреди необъятного голубого простора он различил удалявшийся парус. Это была большая торговая шхуна, которая шла в Палермо, а по пути высадила его близ острова Аркуда.

В тот момент, когда судно покидало маленький порт Мальфы, Ванго спрыгнул с причала на палубу. Капитан шхуны был французом. Его поразил этот мальчик, обратившийся к нему на безупречном французском, без акцента и даже с какой-то старомодной изысканностью. Ванго объяснил, что его дядя живет вон на том дальнем островке, а он опоздал на встречу с рыбаком, который обычно по воскресеньям доставлял его туда.

— Но сегодня же не воскресенье, — возразил капитан, — сегодня среда.

Однако Ванго, не моргнув глазом, уверенно ответил:

— Здесь у нас среда называется воскресеньем. Не забывайте, что вы не во Франции.

За последние несколько дней Ванго вполне преуспел в умении лгать. И предавался этому занятию с упоением дебютанта.

Во время морского перехода он поведал экипажу, что его дядя живет на острове с медведем и маленькой обезьянкой. Никогда в жизни Ванго не был так болтлив. Одному из матросов — русскому, который спросил, откуда взялась обезьянка, — он ответил по-русски, что ее нашли в бочонке, выброшенном волнами на берег.