Ванька Каин
Шрифт:
Увели из их дому одиннадцать человек — всех, кто там был.
И — к Сапожникову, на Басманную, Федосья сказала, что нынче он не в рядах. И сама стучала в калитку и называлась; иначе, сказала, ни за что бы не впустили, а дом этот, мол, что крепость, никакие ружейные приклады не помогли бы. И верно, ворота были из тёсаных дубовых плах, а забор из таких же брёвен в два человечьих роста.
Сапожников выскочил на крыльцо в одной рубахе и даже улыбался им, спросил, с чем пожаловали, но, увидав за солдатами её, стал медленно бледнеть, хотя мужик был здоровенный, кровь с молоком. Всё понял. И потом, когда обыскивали
У него нашли и вероучительные листки и книги и забрали вместе с ним восемнадцать человек.
Потом в Варсонофьевском монастыре взяли игумена Иринарха Михайлова.
Потом крестьянина Ивана Савельева и матросского сына Максима Васильева, снимавших жильё у шорника в Кадашах.
Потом в Ивановском монастыре старицу Афросинью Панфилову и с ней ещё тринадцать стариц и белиц.
Влетели в Страстной монастырь, где должны были арестовать ещё двенадцать стариц и белиц, но ни одной из них на месте не оказалось. Между тем многие говорили, что до полудня они были. Когда и куда делись, никто не знал или не хотели сказать. Обшарили всю обитель, лазили на чердаки, на звонницу, в подвалы — никаких следов.
И просвирщика иеромонаха Варлаама в Чудовом монастыре не оказалось. Тоже вроде только что был — и нету.
— С утра по Москве шастаем, могли и упредить, — сказал Иван. — Скорей к Сухаревой!
Во двор влетели ещё засветло. И сразу везде расставили караулы.
Двор был обширнейший, ухоженный, на нём новый отличный дом в пятнадцать окон — Иван специально считал, — с крепкими ставнями с железными запорами, в саду — новая, ещё пахнущая свежей сосной церковь с приделами и тоже с пятнадцатью окнами. У забора новая людская изба и новая конюшня. У ворот новый большой флигель. Солдаты выводили во двор прислугу и жильцов, коих оказалось двенадцать, да и из приворотного флигеля вывели троих мужиков, объявивших, что они крестьяне нижегородского села Павлова княгини Марьи Юрьевны Черкасской, приезжие, пущены на постой: Семён, Иван и Игнатий Ивановы Шигины. И все другие называли себя, а Федосья ледяным, бесцветным голосом, какого он раньше у неё никогда не слышал, подтверждала, верно ли говорят, и объясняла, кто из них кто, а про Шигиных при них же объявила, что ни на каком они не на постое, а тоже их согласники и связные с нижегородскими «кораблями», ездят туда-сюда. И остальные тоже все согласники.
В доме этом было шесть комнат, была хорошая мебель, много дорогих старинных икон, были дорогие ковры, посуда из фарфора и хрусталя, на стенах ружья, пистолеты — не бабье было жильё, хотя и её платьев, нарядов в сундуках и комодах было много и много постельного белья.
Иван сам всё оглядывал и щупал с превеликим интересом, всё больше удивляясь, сколькими же жизнями сразу жила эта баба. Это ведь явно и не юрода жильё. И не её. Стало быть, капитана Смурыгина, что ли? Спросил: где ж место Андреюшки?
— Спит в подполье.
— Покажи!
Подполье было глубокое, с крутой узкой лесенкой, с тяжёлым холодноватым земляным духом. В дальнем углу
— Только тут спит?
— Чаще всего.
— А что ж его всё нет то? Ты говорила, к вечеру возвращается.
— И капитана этого нет, — добавил полковник, спустившийся вместе с ним в подполье.
— Придут, не тревожьтесь! Нынче много придёт.
Ждали.
Солдатам велели во дворе и у ворот не маячить, затаиться, но быть начеку. В приворотный флигель вернули привратника, но с тремя солдатами при нём, чтоб следили, когда будет кому отворять, чтоб не предупреждал, а впускал как ни в чём не бывало. Самому же привратнику пригрозили смертью на месте, если что выкинет.
Федосья сходила на кухню и принесла им и солдатам кое-какой еды холодной. Жевали. Ждали. Прислушивались. И она без конца останавливалась, поворачиваясь ухом к окнам и дверям. Не садилась, ходила и ходила, всё беспокойней и беспокойней.
Был уже глубокий вечер. Они нагрянули сюда часа четыре назад.
Никого. Ни единой души.
Полковник Ушаков уже не спускал с Федосьи недоверчивых глаз.
— Предупредили!
Но Иван её не подозревал. Он понял, что произошло. Поинтересовался:
— У юрода особо доверенный в дворне есть? Или у Смурыгина?
— Осип, дворник.
Привели Осипа — широкого, широкоскулого, сильно щурившегося мужика.
— Где Андреюшка и капитан, не знаешь ли? — спросил Иван.
— Уехали, — охотно сообщил тот.
— Когда?
— Утресь.
— Что ж ты молчал? — рявкнул Ушаков.
— А вы спрашивали?! — вроде даже обиделся дворник.
— А куда?
— А вот куда, не ведаю, не сказали. Может, хозяйке сказали. Федосья Яковлевна? — И вовсе сощурился, хитрюга.
— Утресь, говоришь?
— Утресь.
— Врёшь, подлец! Перед самым полднем уехали!
— А чего ж спрашиваешь, коль знаешь!
IX
Ночью же разослали солдат и его молодцов по московским заставам, и под утро им донесли, что да, похожие двое вчера в полдень выехали на собственных лошадях по Санкт-Петербургской дороге.
Значит, кто-то увидел вчера Федосью с солдатами у дома её родителей, побежал к Сухаревой — и упредил. Если б у Сапожникова дома увидели — к полудню удрать не успели б.
— Недодумали и недоглядели! — посетовал Ушаков.
Среднего роста, поджарый, быстрый, быстро думающий, он всего полгода как был переведён в Москву из Казани — столкнулись впервые, — и Иван с удовольствием прикидывал, как лихо с таким можно управиться с этим делом.
Каждый из них послал по человеку в Тверь и Санкт-Петербург — Иван такого, кто видел этого юрода, а полковник сержанта, — чтобы они вместе поискали удравших там или хотя бы след нащупали. Кроме того, полковник отписал письма кому следовало, чтобы была помощь им в случае обнаружения юрода и капитана. А здесь договорились к намеченным местам подходить впредь поврозь, но в одно время, Федосью же больше с собой не таскать, пусть сидит в канцелярии на опознании и обличении вместе с братом своим Фёдором.