Ванька-ротный

Шумилин Александр Ильич

– Не забудьте о куреве! Деревня на бугре! Оттуда всё видно!

Вскоре на опушку леса телефонисты размотали связь. Было уже темно. Пришел наш комбат и мы, командиры рот и взводов, пошли вместе с ним по открытому снежному полю, уходящему вниз, выбирать исходную позицию. Мы подошли под обрыв, а впереди на бугре стояла деревня. Ее очертания смутно проглядывали сквозь заснеженные кусты. Видны была только церковь на правом конце деревни. Ее темный контур слабо обрисовывался на темном ночном фоне неба.

– Твоя пятая рота рассредоточится здесь, в кустах! – сказал комбат.

– А ты, Татаринов, со своей займешь позицию правее, со стыком на фланге пятой. Дальше, в открытом поле, будут стоять станковые пулеметы. Они в атаку не пойдут. Они будут с места поддерживать вас пулеметным огнем. За ними, правее, будет наступать соседний батальон. После того, как вы ворветесь в деревню, слева, охватом, на деревню пойдет соседний полк. Мы обошли свои участки, уточнили границы рот и вернулись обратно. Не доходя до леса, в низине нас ожидали штабные полка. Все как на войне! – подумал я. Сам командир полка Карамушко вышел на рекогносцировку. Около него стояли штабные, собрались комбаты, подошли и мы, командиры рот и взводов. Командир полка еще раз уточнил задачу, отдал короткий, в двух словах, боевой приказ и в заключение сказал: «Имейте в виду! Это наше генеральное наступление! Сейчас разведете своих солдат по местам! Займете исходное положение! С рассветом атака! Сигнал для наступления – два выстрела из пушки с нашей стороны. В роте дадут связь. При выходе на исходную доложите свою готовность! Надеюсь все понятно? Действуйте! Все по своим местам! Командир полка дошел до леса, сел в ковровые саночки и укатил восвояси. Комбаты заметались и тоже пропали, исчезли куда-то в ночную мглу. Мы, ротные и взводные, остались одни. Мы стали расходиться, нам нужно было идти за своими солдатами. (Мы шли по заснеженному полю, которое круто поднималось к опушке леса). На опушке лежали наши солдаты. Я поднял

роту, и мы стали спускаться к исходной позиции по протоптанным нами в снегу следам. Я отдал боевой приказ, я развел солдат, как мне было приказано и положил из в снег. До рассвета оставалось еще много времени. Рядом, около небольшого развесистого дерева лежали ординарец и телефонист. Ординарец, перевалившись на спину, продвинулся ближе ко мне и торопливо зашептал:

– У майора под шубой на тонком ремешке висел фотоаппарат.

– Старшина его срезал, майор даже не заметил! Может, возьмете вы? Мне он ни к чему. Ранят, пожалуй, а тут с аппаратом мыкайся! Всё равно, кроме вас снимать никто не умеет. И ординарец протянул мне блестящий футляр фотоаппарата. Я посмотрел на него и спросил: «Почему аппарат не отправили вместе с портфелем? Майор на допросе скажет, полковые потом загрызут меня. Они любят, когда трофеи преподносятся им лично. Скажут, в фонд обороны, голодающим детям в блокадный Ленинград».

– Ладно! – сказал я. – Завтра отдам комбату. Я лежал на снегу и думал о жизни. О какой, собственно, жизни можно было думать в свои двадцать лет? Я вспомнил свое детство, школьные годы, учебу в училище и начало войны. Вот и вся жизнь! Я лежал на снегу, на спине, и напевал знакомый мотив: «Любимый город может спать спокойно…» Время тянулось медленно. До рассвета еще далеко. Солдаты лежат слева и справа в кустах. Я вижу, как они изредка поднимают головы. Не все солдаты одеты в маскхалаты. Их выдали только офицерам, телефонистам, пулеметчикам и по десятку на взвод. Те, кто был без халатов, выглядывать опасались. Деревня от нас совсем близко. Темные силуэты изб и очертания церкви видны через кусты. Немцы в деревне спят. Часовых между темных силуэтов домов не различишь. И вот тихо и медленно, едва различимо по небу и снежному полю поползла светлая полоса. Я еще раз связался по телефону с комбатом, он подтвердил мне сигнал начала атаки.

– Два выстрела из пушки! Увидишь два разрыва шрапнели над деревней, и сразу поднимай своих людей! Все ждали рассвета и начала атаки, каждый по-своему. Но сигнала к наступлению не было. Прошло еще некоторое время. Снежное поле постепенно светлело. Серая дымка над деревней рассеялась. Между домами забегали немцы. Они как-то вдруг всполошились, замахали руками и стали кричать. До нас долетали их частые гласные: «Ля, ля, ля!». Я взглянул левее деревни на снежную линию горизонта. Почему я взглянул туда, сказать не могу. Вершина снежной высоты поднималась над деревней, а вниз по дороге с этой высоты, в направлении деревни медленно двигались какие-то черные точки. Вот они сползли к деревне, и их можно было уже различить. Нарастающий гул моторов был слышен издалека. Немцы на гусеничных тягачах тащили зенитные орудия в деревню.

– Один, два, четыре! – считаю я. Вот еще четыре и четыре выползают из-за края вершины. В цепи наших солдат появилось движение. Солдаты, подняв головы, смотрели на зенитки. Первые тягачи уже вползали в деревню, а по дороге на ухабах еще ворчали моторы и пускали черные клубы дыма за собой. Первая батарея выползла между домов. Тягачи отцепили, орудия развернули, и все застыли на месте. Остальные ревели моторами и, не торопясь, растекались по деревне.

– Вызывай батальон! – крикнул я телефонисту. Телефонист, вытаращив глаза, лихорадочно закрутил ручкой, он начал стучать клапану трубки, но телефон не отвечал. Ни одного выстрела с немецкой стороны! Кто мог перебить провод?

– Крути, не переставая! – приказал я ему. Там, на другом конце провода кто-то упорно молчал. Никто не хотел брать на себя ответственность и дать приказ ротам отойти. Немцы не торопились. Они все делали по науке. Приводили к бою зенитные батареи. Они хотели сразу и наверняка ударить по лежащей в снегу нашей пехоте. Тем более, что мы лежали, не шевелились. Сигнала на атаку не было. Приказа на отход не последовало. Немцы, видно, удивлялись нашим упорству и бестолковости. Лежат, как идиоты, и ждут, пока их расстреляют в упор. Наконец, у них лопнуло терпение. Зенитка – это не полевое орудие, которое после каждого выстрела нужно снова заряжать. Зенитка автоматически выбрасывает целую кассету снарядов. Она может стрелять одиночными, парными и короткими очередями. Из ствола от одного нажатия педали вылетают сразу один раскаленный трассирующий, другой – фугасный снаряд. По каждому живому солдату, попавшему в оптический прицел, немцы стали пускать сразу по два, для верности. Один трассирующий, раскаленный, а другой невидимый, фугасный. Они стали бить сначала по бегущим. Бегущий делал два-три шага, и его зарядом разрывало на куски. Сначала побежали телефонисты, под видом починки обрыва на проводе. Потом не выдержали паникеры и слабые духом стрелки. Над снегом от них полетели кровавые клочья и обрывки шинелей, куски алого мяса, оторванные кисти рук, оголенные челюсти и сгустки кишок. Тех, кто не выдержал, кто срывался с места, снаряд догонял на шагу. Человека ловили в оптический прицел, и он тут же, через секунду исчезал с лица земли. Взвод Черняева однажды побежал под обстрелом. Они знали, чем потом обернулось это. Мои солдаты лежали, посматривали на меня, на немецкие зенитки и разорванные трупы бежавших. Ординарец отполз несколько в сторону, он хотел посмотреть, что делается на краю кустов. Но любопытство сгубило его. Вот он вдруг встревожился, перевернулся на месте и в два прыжка оказался около меня. И не успел он коснуться земли, как его двумя снарядами ударило в спину. Его разорвало пополам. В лицо мне брызнуло (его) кишками. Зачем он поднялся и бросился ко мне?

– Товарищ лейтенант! Там… – успел он выкрикнуть перед смертью. Красным веером окрасился около меня снег. Жизнь его оборвалась мгновенно. Появились раненые солдаты. Они ползли, оставляя за собой кровавый след на снегу. В оптический прицел они были хорошо видны. Очередной двойной выстрел добивал их в пути. Лежавший рядом телефонист вытаращил на меня глаза. Я велел ему лежать, а он меня не послушал. Я лежал под деревом и смотрел по сторонам, что творилось кругом. Я лежал и не двигался. Телефонист был убит при попытке подняться на ноги. Снаряд ударил ему в голову и разломил череп надвое, подкинул кверху его железную каску, и обезглавленное тело глухо ударилось в снег. Откуда-то сверху прилетел рукав с голой кистью. Варежка, как у детей, болталась на шнурке. Пальцы шевельнулись. Оторванная рука была еще живая. Все, кто пытался бежать или в панике рвануться с места, попадали в оптический прицел. Я смотрел на зенитки, на падающих в агонии солдат, на пулеметчиков, которые со своими «максимами» уткнулись в снег. Пулеметчики лежали и не шевелились. На какое-то мгновение стрельба прекратилась. Теперь по открытому снежному полю никто не бежал. Немцы шарили окулярами по полю, пытаясь выхватить из фона снежных сугробов очередную жертву. И вот новый удар разбил ствол и щит станкового пулемета, обмотанного марлей и куском простыни. Приникшие к снегу, тела пулеметчиков приподнялись и откинулись мертвыми в сторону. Взвод младшего лейтенанта Черняева лежал в кустах левее меня. Вдруг солдаты зашевелились, и я увидел перед ними немцев с автоматами в руках. Они незаметно спустились с обрыва и шли по кустам туда, где лежали солдаты Черняева. Вот что хотел мне сообщить ординарец. Выскочить из кустов на открытое поле было немыслимо. По кустам немцы вели беглый огонь из зениток. Но огонь их не был прицельным, и большинство солдат пока были живы. Но вот град снарядов заскользил по самому снегу. Я увидел, как несколько уцелевших солдат поднялись на ноги и подняли руки кверху. В кустах у Черняева появились убитые и раненые. Из оружия я имел при себе только один пистолет. Автомат ординарца куда-то отбросило. Стрелять из пистолета по немцам было бесполезно. Я достал пистолет, хотел даже прицелиться, но раздумал и положил его за пазуху. Немцы шли вдоль кустов в моем направлении. Шли, не торопясь, и часто останавливались. Они поддевали сапогами лежащего, нагибались и рассматривали убитых солдат. Потом снова шли и опять останавливались, собирались кучей вокруг лежащего в снегу. Обступали его со всех сторон, начинали галдеть и подымали на ноги раненого. Мне нужно было что-то срочно предпринять. Медлить было нельзя. Немцы с каждым шагом приближались ко мне. И я, не выпуская створа ветвистого дерева, покрытого пушистым белым налетом инея, стал пятиться задом по снежному полю. Я полз, не останавливаясь, не делая передышки, посматривая на ствол дерева и зенитки, прикрытые белыми ветвями. И в то же время я не спускал глаз с немцев, которые шли по кустам. Если б немцы оторвали свои взгляды от лежавших на снегу раненых и убитых солдат, то они бы сразу же заметили меня. Но немцы были заняты своим кровавым делом. Они смотрели себе под ноги, переходили с места на место, что-то извлекали из солдатских карманов, добивали раненых и фотографировали тела убитых. Взгляд немцев был прикован к кровавой тропе, и это позволило мне отползти от них на приличное расстояние. Но в первый момент они были от меня шагах в двадцати. Я полз по глубокому снегу, не как солдат, по-пластунски, головой вперед, а пятился задом как рак, интенсивно работая руками и ногами и всё это время смотрел на дерево, и старался не уйти из его створа в сторону. Я выбился из сил. Было трудно дышать. Я вытирал глаза рукавом и тут же снова обливался потом. Это тебе не по-пластунски ползать – подумал я. От кустов до леса было километра три. Снежное поле все время поднимается в гору. Я твердо знал, что отползая по снегу задом таким нелепым и неестественным образом, я не выйду из створа пушистого дерева. Если немцы, идущие вдоль кустов, остановятся и пристально глянут в мою сторону, я могу затаиться в снегу. Мне видно дерево, зенитку

и всю группу немцев. Вот параллельно моему направлению метрах в двадцати в стороне идет кровавый след на снегу. Вдавленный снег с кровавыми полосами. Примятая борозда местами чистая, а местами с большими кровавыми подтеками. Кто-то раньше меня здесь прополз. Здесь раненый отдыхал, под ним лужа крови, здесь он с усилием полз – размытые (и размазанные на снегу) полосы крови. Но вот он и сам лежит в конце борозды. Я подползаю к лежащему, он в окровавленном маскхалате. Вглядываюсь в бледное, землистого цвета лицо и невольно вздрагиваю. Это командир 4-й роты Татаринов. Он откинулся на спину. Рот у него открыт. Глаза неподвижно уставились в небо. В небе не увидишь родную Сибирь. Капюшон маскхалата был откинут. Он лежал без шапки, и волосы его чуть шевелились на ветру. И это меня в первый момент обмануло. Мне даже показалось, что он еще жив, просто лежит, отдыхает и копит силы. Я повернул в его сторону и хотел, было, ползти к нему. Но, взглянув в лицо, я увидел. У меня при выдохе изо рта вырывался белый пар. А он лежал с открытым ртом и без всякой струйки выдоха на морозе. А должен был часто и тяжело дышать. Что-то мелькнуло сбоку в глазах. Я обернулся. Смотрю – с правого фланга из снега выскочили вдруг человек двадцать солдат, выскочили и врассыпную бросились бежать в разные стороны. И в тот же миг по ним ударили из всех зениток. Что заставило из вскочить и бежать по глубокому снегу в открытое поле? Немцев с автоматами с той стороны не было видно. Эти вспорхнули как стая воробушков и попадали в сне. От них полетели только клочья шинелей. Вот еще и еще мелкие группы соседнего батальона, поддавшись порыву, разлетелись на куски. Ни один не ушел с открытого поля. Смерть хватала их сразу мертвой хваткой. Одни исчезали сразу, разлетевшись на куски, другие оставались лежать неподвижно, они делали последние вдохи (морозного воздуха) и угасали, теряя сознание. Кошмарное кровавое побоище было в разгаре. Оно не для одной сотни солдат навсегда остановило время. Наступила зловещая тишина. Я лежал в снегу, тяжело дышал, зная, что мне нужно еще ползти. Но передо мной неожиданно выросла идущая по глубокому снегу во весь рост, фигура солдата. Пожилой солдат был без маскхалата, без винтовки, в серой шинелишке. Он медленно, не торопясь, как бы показывая, что он заколдован от зениток, шел, размахивая руками, и потрясал в воздухе кулаком. Он останавливался, выкрикивал ругательства. На лице у него было остервенение и возмущение всем тем, что ему пришлось пережить и увидеть на белом снегу. Он то и дело останавливался, опускался на колени, подымал руки к небу и неистово стонал. Немцы, вероятно, наблюдали за ним. Они развлекались необычным представлением. Они видели перед собой человека, презревшего зенитные снаряды и смерть. Они не стреляли в него. Кругом все живое давно было мертвым. Все, что шевелилось и двигалось, мгновенно расстреливалось. А этот шёл только один, забавляя их, двигался по снежному полю во весь рост. Немцы, видно, хотели оставить его как свидетеля, чтобы он поведал нашим в тылу. Когда солдат поравнялся со мной, он остановился и с сожалением посмотрел на меня. Сделав движение рукой в сторону леса, он как бы приглашал меня встать и пойти вместе с ним, потом он обернулся в сторону немцев и погрозил им кулаком. Его невидящие глаза остановились на мне. Он стоял, не шевелился и о чем-то думал. Потом он отвернулся от меня, сплюнул на снег и пошел дальше к лесу. Его костлявая, в замусоленной солдатской шинели фигура, как бы нехотя, переступала по глубокому снегу. Но вот он остановился, вспомнил о чем-то, резко повернул голову в мою сторону и пальцем показал мне на лежащего Татаринова. Я понял двояко. Или меня здесь на снегу ждет такая же участь, или он из солдат роты Татаринова. Его сухопарая, сгорбленная фигура еще долго маячила над снежной равниной. Я посмотрел ему вслед и совсем забыл о немцах. Но вот солдат дошел до опушки леса и скрылся в лесу. Туда, к заветной цели, никто из бегущих от смерти пока не дополз и не дошел. Четыре сотни солдат нашего полка оставили после себя кровавое месиво. Вот как случается на войне. Вот какую цену платили люди платили за нашу русскую землю. Снежное поле, по которому я полз, всё время поднималось в сторону леса. Те, кто полз, лежал и бежал были как на ладони. Если бы не дерево, которое закрывало меня от зениток, я бы остался с солдатами лежать на этом кровавом поле. Я огляделся и снова пополз. И вот дерево стало как-то стремительно уходить вместе с полем в низину. Немецкие зенитки уже маячили на кончиках белых веток. Я повернул голову к лесу и увидел перед собой небольшой бугорок. За ним, вспомнил я, начиналась та самая лощина, в которой мы ночью получали боевой приказ. Расстояние до зениток было приличное. Может, они перестали в оптику смотреть. Я прополз еще метров десять, взглянул на снежную складку, что была впереди и решил броском перебежать через нее. Там, в лощине, можно будет снова отдышаться. Развернувшись на месте, я уплотнил коленками снег для ног, подогнул под себя колени, сжался в комок, вздохнул несколько раз глубоко, собрал последние силы и бросился через бугор. Не успел я сделать и трех шагов по глубокому податливому снегу, как почувствовал тупой удар сзади по голове. Меня как будто кто-то сзади ударил поленом. Удар пришелся с правой стороны головы. Снаряд рванул капюшон с головы. Я видел, как раскаленный, он пролетел мимо меня. От удара я завертелся на месте, перелетел через голову и скатился в лощину. В этот миг я стал терять сознание. Боли от удара не было. Я смотрел кругом и ничего не видел. Передо мной ни белого снега, ни темного леса. Где-то в глубине сознания вспыхнул яркий, как солнце огонь. Вот он, розово-красный, потом красно-желтый и, наконец, зеленый.

Чувство пространства и времени оборвалось. Через некоторое время я почувствовал, что сижу на снегу. Что же произошло? Сколько времени прошло с момента удара? Небо уже темнело. В тот момент, когда я летел через сугроб, между ног у меня пролетел второй снаряд. Он разорвал маскхалат в неприличном месте, но живого тела, к счастью, не задел. Был бы я хорош, если он на пару сантиметров взял повыше. Я осмотрелся кругом. В лощине никого. Скинул варежку, она завертелась на шнурке. Сунул руку под шапку и ощупал ухо. Взглянул на ладонь, и она окрасилась всеми цветами радуги. Это не кровь, подумал я. Если ладонь цветная, то кровь должна быть чёрная. Еще раз пошарив за ухом, я встал и, пошатываясь, пошел к лесу. Поглядев назад, я не увидел за снежным бугром ни деревни, ни кустов, ни немецких зениток. Планшет с картой и пистолет были на месте. За пазухой на груди, под рубахой маскхалата, на тонком ремешке болтался фотоаппарат немецкого майора. Я сдернул его с шеи и запустил в сугроб. Я не хотел его нести на себе, сдавать полковым, слышать от них упреки и оправдываться перед ними. Всё прошлое как-то (вдруг) оборвалось. Вытря ладонью потное лицо, я направился к лесу, хватаясь за торчащие из снега кусты. Путь от деревни был короткий. Считай два, три километра, а ползти пришлось почти целый день. Вечерние сумерки опускались над лесом. На опушке леса никого, ни живого, ни мертвого. Куда же все исчезли? Где наш доблестный комбат? Куда девались все? Я сел под развесистой елью, подмял под собой рыхлый снег, а ноги мои продолжали как-то странно двигаться. Они сгибались и разгибались помимо моей воли. Я хватал их руками, пытался остановить. Я откинулся на спину и так лежал, пока они не успокоились. Я хотел, было, встать, но не было сил. Что-то вроде обмякших конечностей почувствовал вместо ног. Почему на опушке леса нет никого? Ни людей, ни следов, ни голосов и даже звуков. Снежное поле, кусты, зенитки между домов и колокольня церкви были отсюда (хорошо) видны. Там, в снежном поле на снегу могли остаться раненые солдаты. Их можно вынести в наступившей темноте. Но кто пойдет за ними? Кто захочет рисковать своей жизнью? У кого хватит храбрости шагнуть по снежному полю вперед? Санитары в санвзводе и в санроте в основном крючконосые. Этих под автоматом за ранеными не пропрешь! Чего таить! Это любой солдат подтвердит. Вся эта братия с вывернутыми губами, прибывая на фронт, в стрелковые роты не попадала. Один – дамский сапожник, другой – бывший портной, третий, Ёся – парикмахер. А те, кто специальной профессии не имели – по колиту и гастриту в животе зачислялись братьями милосердия в санвзводы и похоронные команды. И все они, так сказать, воевали! Хоть бы одного для смеха прислали в стрелковую роту! Было уже темно. Ветер едва шевелил ветвями. Я сидел и прислушивался к ночным шорохам леса. В скрипе сухих елей и осин слышались голоса и стоны, мольба о помощи раненых. Может, кто действительно зовет куда-то туда. Но, убедившись, что голоса мне послышались, и что в лесу нет никого, я встал с усилием и побрел между деревьями вглубь леса. Вскоре лес поредел. Я вышел на противоположную опушку и стал спускаться по снежному склону к дороге. По дороге неторопливо в мою сторону двигались две лошади. В темноте было сложно определить, что это за упряжки, немецкие повозки на пружинах или наши деревенские сани с дугами. В зимнее время наши пользовались исключительно крестьянскими розвальнями. Передок у них узкий и высокий, а зад размашистый, низкий и волочится по борозде. Я наметил себе куст у самой дороги и решил до подхода лошадей добраться к нему. У куста снег глубокий. Я подошел к кусту и провалился выше колен. Так и остался я полустоять, полусидеть за лохматым кустом, поджидая подводы. Я прислушался к голосам приближающихся, и среди неразборчивых слов уловил ходовое, солдатское матерное русское слово. Свои! – мелькнула мысль. И в тот же момент меня покинули последние силы. Я хотел вылезти из сугроба, шагнуть к дороге, но потерял сознание и со стоном повалился снова в снег. Я очнулся раньше, чем ко мне подбежали солдаты.

– Помогите, братцы! Не могу двинуть ногой! Солдаты вытащили меня из сугроба, довели до саней и положили на солому.

– Вы, лейтенант, оттуда? – показал один в сторону леса рукой.

– Оттуда, оттуда! – сказал я, глубоко вздохнув.

– А вы что ж, из штабных или разведчиков?

– Нет, братцы. Я командир стрелковой роты. Они смотрели на меня и не верили, что я живой, что я вышел оттуда, откуда ни один не вернулся. Они, верно, думали, что я наваждение, прибывшее с того света, чтобы нагнать страха на живых.