Вариации на тему "Песни Песней" (эссе о любви)
Шрифт:
Сизифов труд, мучение от бесконечного чередования всегда новых завязываний любовных связей. Мы, люди, останавливаем свою жизнь на ложном чувстве, упрямо закрываем глаза перед реальностью. Не отваживаемся увидеть в любви ошибки эгоцентризма, обманчивого чувства.
Могут ли существовать два таких человека, которые сохранили бы дар любви, ежедневно смиренно стараясь уклоняться от неумолимого пути естества? Возможно ли, чтобы существовали два таких влюбленных человека, которые, живя опьянением праздника, каждую секунду берегли бы себя от хитрости естества? Существуют ли случаи, чтобы чудо изумления от любви продолжалось, с ежедневным самопринуждением к самоотречению и самоприношению?
5. INTERVALLUM
Крепка,
ДАННОСТЬ ЛЮБВИ И СМЕРТИ. Обоюдоострый вызов действительного. Дилемма — поскольку смерть не является единственным неизбежным концом. Она есть также отречение от жизни, не обязательно связанное с биологическим выживанием. Если во вкусе любви мы ощущаем жизнь, то каждое несовместимое с любовью капсулирование в «Я» есть выбор смерти.
Противоположность любви и смерти не ограничивается понятиями. Не удостоверяется правилами познтивирующего рассудка. Она вызревает по мере того, как жизнь все дальше уходит от общения. Мы читаем жизнь по складам в каждодневной полноте любовной связи. И в каждой любовной неудаче лицом к лицу встречаемся со смертью.
Единственная устремленность бытия — желанная связь. Тогда мы говорим об «истинной» любви. Она является желанием жизни — не дополнением или поддержанием биологического существования. Не придатком к телесным удовольствиям или душевному удовлетворению в данной будничности. Но она есть изменение способа бытия, когда каждая складка бытия становится одной целой связью. Тогда мы говорим об «истинной любви».
Но, однако, и те, кто удостоился «истинной» любви, в конце концов, умирают, как и те, кто никогда не любил. Любовь увековечивает нашу природу — не наше личностное бытие. Она является главным опьянением в жизни и плодоносит увековечиванием только природы, только изменением эфемерных, тленных индивидуумов. Личности влюбленных вкушают от жизни, оставаясь в рамках времени, подлежа тлению, подчиняясь смерти.
Природа играет с нами мечеными картами. Однако наше бытие по-прежнему желает оставаться в первородной бесхитростности. Оно упорно продолжает облекать в любовь желание жизни, жизни непрекращающейся, неограниченной. Желание, чтобы наша личностная уникальность пребывала нерушимой, свободной от всякого вымеривания или ограничивания. И каждый истинный любовный опыт удостоверяет путь нерушимого бытия. Любовь удостоверяет бессмертие — неужели после этого она есть всего лишь обманчивое чувство?
Наше тело — биологическая энергия динамической связи, природная уникальность в действенном общении. И наша личностная инаковость — динамическая энергия уникальности слов, отношения, участия, взаимности. Что является более действительным: биологическое или логосно действуемое? И где границы их различения? Чем отличается инаковость ДНК от уникальности поэтического слова или музыкального выражения? Где можно локализировать субъект бытия, сокровенное самосознание или «душу»: в преходящей биологической или неограниченной логосной энергии связи?
В любви физическая и логосная энергия связи всегда сходятся вместе и восполняются друг другом. Поэтому любовь удостоверяет инаковость, открывает субъект. Она есть главное напряжение бытия, нить Ариадны, выводящая из лабиринта смертности. Когда в любви проявляется и удостоверяется наше самосознание или «душа», тогда оно существует только как связь. Если когда-нибудь падет последнее сопротивление полноте связи — телесное и душевное сопротивление индивидуалистической автономии — будет ли это началом всецелой любви? Может ли биологическая смерть быть
Составляем описание жизни, как незнакомой земли, следуя направлению желания. И живем только непосредственностью смерти. Притязание, ненасытность, необходимость — противостояние индивидуализма живому общению. Инстинкт самосохранения, стремление к узурпации, жажда самоутверждения. Они отчуждают от связи, устанавливают предел сосуществованию, поворачивают общение вспять. Делают подкоп под свободой, которую дает жизнь. Противоборствуют любви.
Определения загадочно гримасничают. Жизнь не есть биологическое выживание, а биологический конец не есть смерть. Опыт любви смешивает понятия. Если в любви проявляется и удостоверяется наше сокровенное самосознание или «душа», тогда оно существует только как связь. И тогда индивидуалистическая автономия, пребывающий вне связи индивидуум есть смерть. Тогда любовь противоборствуется смертью, и смерть любовью. Непримиримо.
Противоборство любви и смерти. Не всегда осознанное — если не всегда неосознанное. Неосознанное стремление к обладанию, узурпации, не-пользованию Другого. Другой должен быть предметом моей собственной индивидуалистической потребности в наслаждении, страховке и самоутверждении: в таком случае смерть победила любовь. Я пребываю заблокированным в эгоцентрической замкнутости, в лишенном связи и цели выживании. Жизнь — изумление от вневременности и безмерности связи — уклоняется от меня.
Полноту жизни, достигаемую в любви, «признак» присутствия полноты мы называем красотой. Осязаемое начало стремления к красоте является «признаком» полноты, впрочем, никогда с ней не отождествляясь. Называется красотой оттого, что ее всегда призывают. Призывом — обращением к связи и со-сущию, которые обещает «избыток» жизни — красота призывается к желанному жизненному общению, к преодолению смерти.
Красота возлюбленного, возлюбленная красота, призыв жизни, самый главный призыв. И сзади за призывом стоит природа — насмешливая гримаса смерти. Жаждем красоты с неутолимой жаждой природы, инстинкта, напора. Природа руководствуется необходимостью подчинить жизнь своему собственному порядку.
«Субъект» естества и ее бытийная реальность, наш индивидуум. Эфемерный носитель устремленности к увековечению себя. Любовь подчиняется этой безудержной устремленности, оказывается фрагментальной жаждой индивидуального наслаждения, психологическим дополнением к индивидуалистическому довольству. Оставаясь при этом всегда призывом жизни. Попавшим в ловушку смерти.
Фрейдовское соединение любви и смерти не является ни произвольной выдумкой, ни поэтической метафорой. На уровне естества смерть захватывает в ловушку. При этом любовь не перестает противоборствовать смерти.
Фрейдовская связь помогла нам увидеть в любви призыв жизни, а не просто стремление к удовольствию. Первый опыт любви — связь ребенка с телом матери. Связь через прикосновение к материнскому телу, первое для младенца ощущение реального объекта. Связь изначально жизненная, поскольку связывается в ощущении ребенка с источником пищи — возможностью жить.
Прикосновение и лишение материнского тела: диалектика жизни и гибели, всего и ничего. Когда ребенок принимает пищу из тела матери, он имеет вес, имеет непосредственность связи, которая есть жизнь. И наоборот, плач и голода является воплем отчаяния, которое издает бытие, чувствуя, что теряется. Теряет прикосновение к жизни, вопиет от вкуса лишенности связи, вкуса ничто. Связь с матерью является любовной, потому что является жизненной. Принятие пищи, возможность жизни, полнота силы связи. К этой силе, в конце концов, направлена всякая любовь.