Вариации на тему
Шрифт:
— А вот мне как-то такое попало, — через добрых полчаса вновь зазвучал он, — такая необыкновенная книга в руки приплыла, настоящая библиографическая редкость… уникум!
Даже через спинку сиденья ощутила я, как второй весь подобрался, напрягся, словно рысак на бегах, почуявший, что его вот-вот обойдут.
— И что же в ней такого редкого? — с деланным безразличием осведомился он.
— У этой редкости, у этого уникума на переплете золоченый замочек: хлоп! — закрыл, и никакой жучок носа не сунет!
— Интересно, — в голосе второго прозвучала коварная нотка, — давно ли приобрели вы эту книгу?
— Недавно, с полгода всего.
— И о чем она повествует?
Предложение было таким неожиданным и наглым, настолько шло вразрез с благородным духом библиофильских турниров, что даже я, совсем посторонняя, не утерпев, обернулась и осуждающе взглянула на нарушителя неписаного кодекса книголюбов. Это был удар ниже пояса.
Теперь-то уж я была уверена, что больше не услышу первого голоса, однако он отозвался довольно быстро.
— Надеюсь, вы не станете возражать, — надменно и холодно проскрипел он, — не будете иметь ничего против, если я совсем сниму свой портфель с вашего узла?
— Сделайте одолжение! — злорадным тоном победителя отозвался второй. — Я и сам собирался его скинуть, потому что эти ваши жучки с замочками… сами понимаете…
Сзади снова завозились, спинка моего сиденья снова заскрипела и опрокинулась мне на голову: это первый библиофил, прижав к груди свой портфель с очень ценной книгой, покидал поле боя…
СРАЖЕНИЕ С МЕЛЬНИЦЕЙ
Местом этой битвы был посыпанный гравием лоскуток двора, на котором стояла заляпанная грязью машина. С ведром теплой воды приблизился к ней толстомордый житель нашего двора по фамилии Мельница. Засучив рукава, принялся он мыть свою любимицу. Мыл так старательно и заботливо, как иная мамаша свое родное дитя не моет. Вода стекала с машины и собиралась в зловонную, в разводах мазута и нефти лужу. И чем больше и грязнее становилась лужа, тем аккуратнее и шикарнее выглядела машина — словно цветок, растущий на навозной куче. Любуясь этим цветком, товарищ Мельница восхищенно похлопал себя по задней, если можно так выразиться, ляжке и снова опустил тряпку в воду, не обращая внимания на приближающегося к машине человека.
А мы уже давно видели его из окон и с нетерпением ждали, когда он наконец подойдет к Мельнице. Это была больная совесть нашего двора. Тот, который не может пройти мимо. Всю эту зиму он как лев сражался с дворником, запрещая ему посыпать улицу солью: она-де вредит траве и цветам. Когда дворник, потеряв терпение, пообещал посыпать тротуары сахаром, наш Дон Кихот объявил войну трем подросткам, которые, забравшись в беседку соседнего детского сада, играли там в карты на деньги. Не успев очухаться после поражения — попытался их перевоспитать, а парни разнесли его в пух и прах, — он скрестил шпаги с соседом-алкоголиком, избивавшим жену и детей. Все эти и кое-какие другие жаркие баталии стоили нашему Дон Кихоту немало здоровья, изрядно изнуряли его. Зато мы никогда не уставали наблюдать за его схватками. Вот и теперь окна нашего дома, как соты пчелами, сплошь облеплены головами любопытных.
— Что вы делаете? — вопрошает Дон Кихот, подойдя к машине. — Кто вам разрешил? Мыть машины во дворах запрещается!
Товарищ Мельница внимательно выслушивает его.
— Вы совершенно правы, — отвечает он и снова опускает тряпку в ведро.
— Ведь существуют же мойки, — миролюбиво говорит Дон Кихот. — А тут, сами видите, дети играют.
— Хорошо играют, — подтверждает Мельница и принимается тереть подфарник, да так, что брызги летят.
— Эта ядовитая лужа, — старается держать себя в руках Дон Кихот, — потечет на деревца, на
— И на георгины, да-да, на цветущие георгины, — сочувствующе бубнит Мельница, выплескивая воду из ведра.
На лице Дон Кихота выступают фиолетовые пятна.
— Да прекратите же наконец! — срывается он.
— Конечно, конечно, — кивает Мельница и кричит жене, чтобы тащила ему еще одно ведро мыльной воды.
— Бездушный мещанин! — бросает Дон Кихот. Его худые руки дрожат от бессильного возмущения. — И как вас только земля держит?
— И сам удивляюсь, — самокритично признается Мельница, выхватывая у жены второе ведро.
Дон Кихот дышит тяжело, прерывисто.
— Ну погоди, — сквозь зубы цедит он. — Сейчас пойду позвоню в автоинспекцию.
— Два тридцать семь, — услужливо подсказывает Мельница. — Не задерживайтесь. Я буду ждать.
Дон Кихот хочет что-то ответить, но только беззвучно разевает рот.
— Может, седуксенчику? — соболезнует Мельница.
Дон Кихот сгорбившись отходит прочь. Он задыхается. Мельница полощет тряпку в ведре, однако одним глазом наблюдает за улицей, словно ожидая кого-то. И что вы думаете? Вскоре во двор с ревом влетает машина «скорой помощи»… Из нее выкатываются два санитара и тут же возвращаются с Дон Кихотом на носилках. Он лежит бледный, почти не дыша, и у него нервные судороги… Сунуть же носилки в «скорую» и захлопнуть ее дверцы помогает санитарам не кто иной, как сам товарищ Мельница. Мы прямо-таки утираем слезы, наблюдая, с каким великодушием он той же самой мыльной тряпкой, которой мыл свою машину, протирает на дверцах «скорой» красный крест и после ее отъезда долго машет рукой, словно мельничным крылом… Он напоминает нам ту ветряную мельницу, которая лет четыреста назад выдержала атаку Рыцаря печального образа… Однако по сравнению с нашим Мельницей она — всего лишь кофейная мельничка!..
ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ
Я видела сгусток, слиток, величайшее олицетворение скорби.
Наткнулась на него в вестибюле гастронома, там, где беспрерывно снует множество людей, где теряешь сам себя и уже не хочешь найти — таким кажешься себе лишним, никому не нужным, всем мешающим, увеличивающим давку и сумятицу.
Тут я увидела его, это олицетворение.
Вначале будущее олицетворение выглядело самым заурядным образом. Оно и само не подозревало, что через секунду-другую превратится в него. По правде сказать, личности этой было вполне достаточно того, что несла она, зажав в пальцах горлышко, бутылку крепленого вина. Видимо, купил человек на последние перед получкой и потому был особенно радужно настроен. Но — то ли его толкнули, то ли сам он споткнулся — узкое горлышко выскользнуло из пальцев… Взвизгнула, отскакивая, девушка, скрипнули дверные петли, зазвенели осколки, и по затоптанному полу вестибюля струйками растеклось вино… Человек зашатался и, в надежде хоть что-нибудь спасти, рухнул на колени перед окрашенным в красное порогом…
Он не рыдал. Не воздевал и не заламывал рук. Даже не сквернословил. Он только стоял на коленях, и легкий сквознячок шевелил его редкие волосы и колыхал выбившийся из-под пиджака галстук. Стиснув зубы, чтобы не застонать, смотрел горемыка на осколки бутылки, и от его упавших плетьми рук, от его помертвевших глаз, сведенных судорогой скул веяло такой несказанной скорбью, что хаотичное движение посетителей гастронома на какие-то мгновения замерло. Люди не лезли ни на осколки стекла, ни на голову друг другу. А когда некто из вновь подошедших громогласно удивился: «Что это с ним? Отца с матушкой похоронил?» — несколько голосов строго и дернуло его: «Тихо!»