Вариации на тему
Шрифт:
«Утка или гусь?.. Несколько столетий назад Гамлета мучила проблема: быть или не быть?.. В наш век человечество, как видим, «очень далеко» пошло: «утка или гусь»… Ха-ха-ха!»
«Гусь!»
«Утка!»
«Гусь!!!»
«Утка!!!!!!»
«Выставка великолепна. Картины впечатляют. Ощутимо влияние Рафаэля и художников нашего ведущего сатирического журнала «Шлуота». Группа заочников».
На этом отзывы кончились.
Кисточка перестал массировать грудную клетку и снова вытер пот. Захлопнул книгу, в которой столь заинтересованно обсуждался его дебют, и,
— О небо, — прошептал он, — неужели непонятно, что это лебедь?
ТАЛАНТ
Он шел по левому краю, шел на прорыв. Защитник, бросившийся на перехват, пал жертвой его натиска. Лихо снеся соперника, наш левый нападающий решил упасть сам. Однако, прежде чем приземлиться, он штопором ввинтился в воздух и, словно взметенный ветром кленовый лист, начал медленно планировать вниз, зажав левой рукой ребра под сердцем, а правой грозя поверженному врагу…
Ничком опустившись на зеленую травку, он свернулся улиткой и замер. Долго не меняя позы, косился из-под левого локтя по сторонам, будто раздумывая, на какой бок упасть. Наконец мягко свалился на левый, перекатился через него и растянулся на спине, обратив к небу и судье лицо невинного страдальца и ошалевшие от нестерпимой боли глаза. Побелевшие губы приоткрылись, чтобы то ли проклясть противника, то ли шепнуть слова прощания с этой юдолью слез, но с них сорвался лишь глухой стон, а тяжело вздымающуюся грудь потрясла конвульсия… Стадион замер.
Казалось, уже нет в мире сил, способных вернуть к жизни это ловкое и мощное тело, еще мгновение назад бывшее вместилищем здоровья и энергии. И все-таки ценой сверхчеловеческих усилий умирающему удалось приподнять голову и дать возможность глазам еще разок, последний разок увидеть зеленое поле и черную майку судьи. Прощайте! Голова безжизненно откинулась, тело охватила агония… И конец. Над молчащим стадионом беззвучно и скорбно поплыл траурный марш.
Но нет! Судорожно, как будто высвобождаясь из цепких лап небытия, дернулась левая нога, правая пятка, заскребла землю, а из горла вырвался могучий львиный рык — так угасающая свеча, перед тем как зачадить и угаснуть, вспыхивает вдруг ярким пламенем…
И опять обмякло холодеющее тело. Только застывший взгляд был устремлен куда-то вдаль, где кончается футбольное поле и начинаются владения иного, неведомого живым мира. На заострившееся, без единой кровинки лицо мученика легла посмертная печать скорби от незаслуженной обиды. Все!..
Когда же после кончины он приоткрыл левый глаз, чтобы убедиться, видела ли многотысячная толпа болельщиков и, главное, судья, как оборвалась нить его молодой жизни и назначен ли уже штрафной в сторону противника, — именно в этот момент около него опустился на колени пожилой респектабельный мужчина с благородной сединой.
— Я восхищен… потрясен… Это неповторимо! — горячо зашептал он, склонившись над самым ухом погибшего.
— Гм? — вопросительно хмыкнул холодеющий труп.
— Какое
— В какой клуб? — деловито, но еще не обнаруживая признаков жизни, отозвался футболист.
— В драматический театр! Я режиссер. Нашей команде, то бишь труппе, как раз не хватает такого темпераментного игрока, актера трагического плана. Господи, как владеете вы телом! А мимика?! Какая гамма нюансов! Потрясающе! Вы — второй Лоуренс Оливье. Только вы способны воскресить к новой жизни творения Шиллера и Шекспира!
— А что я буду с этого иметь? — торопливо вопросил футболист, улавливая левым ухом шаги приближающихся санитаров.
— Все, что может дать сцена: вдохновение, счастье, овации, цветы, лавры…
— Что, что? — хихикнул игрок. — Топай отсюда, дяденька. Не смеши мои бутсы: не видишь разве — мне еще рано возвращаться с того света.
— Но… Такой талант!
— Топай, говорю! Не мешай!.. — и он вновь испустил дух.
Режиссер развел руками и поплелся к скорбно молчащим трибунам. Подоспевшие санитары уже хотели было взвалить погибшего на носилки, однако тот внезапно воскрес, вскочил и, словно вспугнутый заяц, помчался к мячу.
Служитель Мельпомены проводил его полным безнадежности взглядом. Но вдруг как вкопанный замер на гаревой дорожке, глаза его загорелись восторгом открытия.
— Эврика! — прошептал он. — Эврика! Никаких творческих конкурсов, никаких просмотров; желаешь на сцену — постажируйся в футбольной команде! Вот где школа мастерства, вот где искусство! Сыграешь, как этот левый крайний, милости просим в театр. Так и только так.
ВЕЧЕР ЮМОРА
Вечер шел своим чередом. Уже выступила половина участников. Стоя за кулисами, вполуха слушала я, как мои собратья по перу читают со сцены свои произведения, дожидалась очереди и думала об одном: удастся ли добиться нужного эффекта, сумею ли передать слушателям бодрое настроение, рассмешить их, втянуть в поток своих образов? На сцене стоял поэт и, размахивая руками, будто его донимали мухи, громко хохотал над своими «пегасами», «парнасами» и прочими выкрутасами. Публика вежливо помалкивала. А мою душу все сильнее охватывал страх.
Поэт откланялся. На сцену выскочил театральный комик. Это был неестественно оживленный пожилой человек со старательно запудренными морщинами на щеках и лбу. Неловко было смотреть, как он шалит и проказничает, будто мальчишка; от потуг казаться смешным лицо его выглядело еще старее, морщины — еще глубже. Все знали, что ему всего два года до пенсии и надо дотянуть любой ценой. Зрители принужденно улыбались и сдержанно хлопали. Жалели беднягу. Когда раздались эти жидкие хлопки, меня просто паника охватила: ну и требовательный же пошел слушатель, разрази его гром!.. В гостях, за столом с хорошей закуской, он ржет над самым плоским анекдотом, над глупейшим стишком. А тут? Тут он, видите ли, кровный рубль заплатил и на мякине его не проведешь!.. Эх!