Вариант 19

Валин Юрий Павлович

— А як же. Добро-то подилити потрибно. Яков ох и заможний жидок був. У нього самогон по пятерице був. Чи видане таке дило? Доторгувався, христопродавець. Що там, в мисти говорять? Надовго офицеры-то прийшли?

— Та ни, вони произдом, — сказал Пашка и тронул лошадей. — Киз не розгуби, дидусь.

Дед пробурчал вслед бричке что-то вроде "понаехали здесь" и принялся подгонять разбредшихся коз.

— Кто б мне объяснил, чем гайдамаки от здешних мирных селян отличаются? — вполголоса поинтересовалась Катя.

— Гайдамаки

воюют за независимость, и туда-сюда ездят. Селяне на месте сидят. У одних винтовки, у других обрезы, — исчерпывающе разъяснил Пашка. — Ничего, мы быстренько проскочим. Лошади у нас отдохнувшие.

— Как же быстренько, — у них там вроде на околице рогатки стоят, — привставшая было Катя села и потрогала каблуком спрятанный под сидением пулемет. — Хреново, граждане, когда патронов нэма.

Герман сунул под сидение бинокль:

— Действительно заграждение. И какие-то лбы рядом торчат.

— Ничего, отбрехаемся, проскочим, — заверил Пашка.

— А если слухи про Прота и до этой Остроуховки дошли?

— Да, нет, село на отшибе, вряд ли они… — Пашка осекся. — Мертвяки, Екатерина Георгиевна…

Бричка выехала на развилку, здесь левая дорога уводила к корчме. Прямо посреди дороги лежали два тела. Мужчину должно быть волокли — рубаха задралась, худая спина обильно припудрилась пылью. Разрубленный затылок тускло чернел сквозь серебристую пыль. Женщина лежала, широко раскинув толстые ноги, юбка завернута на голову, вспоротый живот вспух мешанной почерневших внутренностей. Ветерок стих, на бричку накатила жирная волна трупного смрада.

— С вчера лежат, — Пашка судорожно сглотнул. — Екатерина Георгиевна, может, взад повернем?

— Прот, ты туда не смотри, — апатично пробормотала Катя. — А ты, Паша, поворачивай. К корчме. Там дорога вдоль реки в обход должна идти. Проскочите.

— А как же… — Пашка подавился, и изо всех сил стараясь не смотреть на лежащий на дороге ужас, начал разворачивать упряжку.

— Прапор, пойдешь со мной? — Катя нашаривала под сидением карабин.

— А… да, — Герман на миг зажмурился, — перед глазами все стояли несуразно толстые женские ляжки и черные петли кишок между ними.

Катя с треском содрала с себя юбку и яростно впихивала за ремень оружие.

— Пашка, остановитесь за рощей. Дурить вздумаешь, — сама мозги вышибу. Прот, сидите смирно, пока ясность не наступит. Прапор, выпрыгнешь, уйдешь вправо, вдоль плетня. Прикроешь. Сам не высовывайся. Ясно?

— Да, — Герман совал в карманы брюк гранаты. Гранаты не лезли. Возражать барышне в голову не приходило, — достаточно глянуть на ее бледное, меловое лицо. Лишь глаза продолжали сверкать изумрудным льдом. Издашь лишний звук — убьет.

— Пошли! — Катя мячиком скатилась с брички.

Герман спрыгнул в другую сторону, неловко пробежал по инерции, чуть не подвернул ногу. Пригнувшись, перепрыгнул через заросшую канаву. Бричка, постукивая колесами, катила уже далеко

впереди. Клубилось облачко легкой пыли. Девушки на дороге не было, — скрылась под скатом берега. Герман, вспоминая, как нужно двигаться под обстрелом, побежал наискось от дороги. Вот он, плетень. Прапорщик плюхнулся на колени, пополз, путаясь в высокой сурепке.

Колотилось сердце, на зубах поскрипывала легкая пыль. Во дворе взвизгнула дверь, кто-то смачно схаркнул и спросил:

— Степан, що там?

— Та що, тачанка. Промчала по берегу як божевильна.

— Чого ж не зупинив? Спиш сустатку?

— Та хлопець проихав. З Остроуховки, мабуть. Навищо сипатися?

Значит, не заметили. Герман смотрел сквозь плетень. Просторный двор. Двое, в широких театрально-народных шароварах, стояли у распахнутых ворот, сворачивали самокрутки. У одного на плече стволом вниз висела винтовка. Папаху с красным шлыком гайдамак зажимал под мышкой. У коновязи стояли кони под седлами. Девять… нет, десять. У стены воз, запряженный парой сытых лошадок. Узлы, подушки, беспорядочно накиданное добро прижимает полированная крышка стола. Взблескивает начищенным боком ведерный самовар. Ну да, — реквизированное имущество….

Нужно уйти правее, как приказано. Герман пополз вдоль забора, с опозданием смахивая с карабина семена бурьяна. Вздрогнул и замер, — перед лицом оказалась свесившаяся с плетня рука. Мертвец смотрел мутными глазами, вокруг рта вились мушки. Юноша, почти мальчик, лет четырнадцати. Очень узкое лицо, окровавленная шея. Должно быть, утром убили, — смрад еще не чувствовался.

Герман пополз дальше. Прижимал к груди карабин, фуражка болталась на голове, все наезжала на глаза. Так, лицо у мальчика узкое, потому что уши обрезаны. Погром значит… погром….

Герман чуть не свалился в помойную яму. Посмотрел на пожухшие картофельные очистки. Может, тот еврейчик и выносил. Сказал ему отец, мальчик взял ведро с помоями и понес. Уши были, слышал…

Двое у ворот все курили, пуская сизые клубы самосада. Вполголоса разговаривали, до прапорщика долетали лишь отдельные слова. Кто-то бормотал и за распахнутыми окнами корчмы. Негромко смеялись, звякало стекло. Герман разглядел еще один труп, — прямо под высоким крыльцом лежала женщина, голая, со связанными за спиной руками.

Прапорщик вытер вздрагивающей рукой лицо, примерился, — двор как на ладони. И окно недалеко, вполне можно добросить. Гранаты послушно встали на боевой взвод. Главное, не волноваться. Хотя Екатерина Георгиевна права, сложновато с непривычки. Гранату Рдултовского Герман метал единственный раз, да и то учебную. Ничего, когда-то нужно начинать и всерьез бомбить.

Занавеска у окна отдернулась, в проеме появился мордатый тип с вислыми усами, принялся придирчиво разглядывать на свет какую-то тряпку с кружевными бретельками. За окном невнятно застонали, затем отчетливо пробубнили: