Вариант 19

Валин Юрий Павлович

Вита плотнее зажмурились. Пошло оно прочь!

Отступило с легкостью. Жизнь впереди, жуть успеет вернуться, толстыми заскорузлыми пальцами похапать, тело развернуть-вывернуть.

Что помнишь, так тот взгляд перепуганный, сквозь очки на кончик носа съехавшие. Прапорщик боевой, ветеран. Дите малое. Руки у него тряслись. Укусила его тогда или нет? Тут память подводит, изменяет. И ведь его не спросишь.

Смешной он. Серьезный. Смотришь, как губы поджимает, и хихикнуть хочется. Фуражка на голове крутится, ну точно школьник-голодранец, только рогатки

и не хватает. Втюрился в Катерину, как сопляк последний. Разве ж она ему пара? В ней блеску господского восемь пудов, даже когда падалью насквозь провоняется. Вот дурной. Все смущается.

…- Ты на кого смотришь, дочь нефеля?! Кому улыбаешься? Совсем мозг растеряла? В арон меня вгонишь, — грохнула вскинутая на плиту кастрюля, выплеснула жирную волну, повисли пряди капусты.

— Да, мама, разве я улыбалась? Да нужен мне тот хлопец. Що я, возниц не видала?

— Ты глаза-то прячь, дура безумная. И так по ножу ходим. Молва о бесстыдной дочери Якова пойдет — кто тебя, харизу, защитит? О, замуж бы тебя быстрее спровадить. Забились в щель клопиную, приличного жениха за сто верст искать. Все отец твой, упрямец. Свининой торгуем, точно курой кошерной. Ой, хорошо, бабка твоя умерла, прокляла бы меня и внуков своих до седьмого колена. Субботу твой отец забыл, Тору никогда не раскрывает. Ой, спаси нас Бог!

— Мама, не начинай. Не старые сейчас времена. Да сходи — не слышишь, Мишука ревет.

Метнулся по кухне подол, шагнула мама к двери, к младшему сыну торопясь. Распахнулась дверь — и чернота за ней. Выгорело все.

Вита получила удар по колену, мигом просунулась. В темноте Катя крутила руку какому-то низкорослому типу. Тот шипел сквозь зубы, лягался. Катя заломила руку круче, в локте чуть хрустнуло, человечек пискнул, напряженно замер, уткнувшись лицом в узел.

— Та угомонитесь вы, чи ни? — заворчали с соседней лавки.

— Спите, спите, — пробормотала Катя, отбирая у прижатого воришки чайник. — Тут от тесноты человеку ногу свело.

Катя сунула чайник проснувшемуся Проту и повела вора к выходу. Человечек тихо скулил, согнувшись от боли, перешагивал багаж и спящих на полу.

— Проспали мы, — прошептал Прот. — Чайник-то почти новый. Вот жалко-то было бы.

Долетел тихий вскрик — Катя ссадила злоумышленника на насыпь.

— Добрая она сегодня, — прошептал Прот.

— То она спросонку. Сейчас на нас нагавкает, — ответила Вита.

Катя, легко перешагивая через узлы и похрапывающих людей, скользнула на место:

— Что, гвардия, дрыхнете, как цуцики?

— То я виновата, Катерина Еорьевна. Задремала, — поспешила признаться Вита.

— Ладно уж, додремывайте. Я снаружи пройдусь. Здесь дышать нечем.

— Спи, — прошептала Вита. — Я посмотрю.

— Да чего там, — Прот понадежнее пристроил чайник под боком. — Это ты спи. Часовые мы аховые. Можно и вдвоем спать. Все равно ничего не сделаем.

— Так я руку вовек не заломаю. Был бы наган…

—

Ух ты, настоящим стрелком стала, — необидно усмехнулся в темноте мальчик. — Ты отчаянная. Только нам сейчас тихими да смирными надобно быть. Крестись почаще. Тебя крестное знамение не сильно ломает?

— Та я бильше ни в кого не верю. И креститься можу, и сало жевать. А "Отче наш" меня давно выучить заставили.

— Разумно, — одобрил Прот.

— Допомогло-то мне оно как, — с горечью прошептала Вита.

Мальчик очень осторожно обнял ее за плечи:

— Что делать, жизнь нам во испытание дана. Терпеть — наша участь.

— Она-то не сильно терпит, — Вита кивнула на окно.

— Екатерине Георгиевне иные испытания даны, — мягко прошептал Прот. — Она сильнее, так и боль её куда острее.

— Какие испытания? — сердито зашептала Вита. — Ей бог сповна всего отпустил. Даже с лишком. Вот ты скажи, почему на нее мужчин як мух на мед тягне? Ну, волосья да бюст у нее красноречивые. Так она же ростом с телеграфный стовп. Так нет же, каждый слюни пускае. Ты вот скажи, тебе со стороны виднее.

Прот молчал.

Вита смутилась:

— Ты що? Я же в том смысле, что ты еще молоденький. Или ты… тож?. Ну вот, я не подумала. Извини меня, дурищу жидовскую… Я тебя все как малого вижу.

Прот с досадой повертел шеей, но руку с плеча девушки не убрал:

— Меня все за малого держат. Тем и спасаюсь. А про Катерину одно могу сказать: ее то мучает, до чего мы с тобой еще не доросли. Влюблена она. Давно уже. Безнадежно.

— Да що ты выдумываешь? — не поверила Вита. — Кто на ее чувство не ответит? Не бывает таких кобелей. Ей же тильки поманить стоит. Ни, не может того быть. Та она к тому ж, это…. Неправильна. Ты ж в монастыре был. Сказать мы никому не скажем, но между нами…

— Ты про это лучше молчи, — оборвал Прот. — Нам не понять. Да и не наше то дело. У Катерины на душе чувство. Тяжкое такое, что все наше поганое злато перевесит. Без надежды она живет.

— Без надежды нияк не можно, — яростно зашептала Вита. — То ад, если без надежды.

— Потому и жалко ее. Она хоть и надеется, но сама себе не верит. Душа у нее трескается. Жалко.

Вита растерянно молчала. Поверить в то, что можно жалеть Катерину Георгиевну, красивую, уверенную, бесстрашную, все умеющую, было решительно невозможно. Нет, ошибся Протка. Дар у него путанный, вот что-то не то и разглядел. Нет, одинокой Катерина никак не может быть. Да она над жалостью к себе первая и посмеется.

— Да что ты испугалась? — прошептал Прот. — Не одинокая она. У нее друзья есть. Собачка пушистая, красивая. Домик тихий. И еще один — большое поместье. Она туда тоже вернется. Хозяйствовать там станет. И тот человек ее тоже любит. Может, и встретятся они. Катерина хоть и не верит, но все к тому делает.

— Що ж ты сразу не сказав? "Душа трескается". Ужасов нашептал. Так встретятся они или как?

— Не вижу. Видно, на грани это решится. Екатерина Георгиевна сама свою судьбу ведет. Редкий человек.