Вариант «Зомби»
Шрифт:
– Привал! – скомандовал Лишнев, опускаясь на землю.
Все присели, и только Клоков остался стоять на ногах. Он был самым худым из беглецов, запаса подкожного жира – никакого. И потому купание в ледяной воде далось труднее, чем другим.
– Ты чего? – спросил Марат.
Дмитрию абсолютно не хотелось признаваться в собственной слабости. Шутки Лишнева – по поводу и без – уже надоели. А потому рыжеволосый парень с трудом, скорее, из упрямства, опустился на камень. Чуть в стороне от всех. Лишь бы только никто не понял, как ему плохо. Но Марат догадался.
– Знаешь, –
Мы все трясемся, а деваться некуда. Нас туда с утра на машине забросили, обещали забрать только вечером. И ни укрытия, ни чего-то похожего. Каркас будущего дома – голые стены. И мы с мастерками и валиками. Дрожим, значит. Я на «деда» смотрю, что с нами на стройку приехал. Мы трясемся – а он нет. Словно бы не чувствует холода. Мы чуть с ума не посходили. К середине дня уже ни о чем думать не могли, только о тепле. А он – нормально.
Ну, ясное дело, все к нему. Скажи, мол, как так? Ты что, железный? А он в ответ: «Устав читали? Там что записано? Надо стойко переносить тяготы и лишения воинской службы». И всё тут. Я тогда подумал – издевается, гад. Нет! Оказалось – нет! Это я уже потом понял, после десятого подобного случая. Знаешь, так бывает. Иногда думаешь: не выдержу. Не хватит сил. Человек не способен пережить такое… А тебе в ответ: надо стойко переносить тяготы и лишения воинской службы! И постепенно привыкаешь. Учишься находить спасение в этой простой фразе.
Не веришь? Бывает, зуб даю! Наверное, так в Китае и Японии тренируют волю бойцов. Постепенно увеличивают нагрузку, до запредельной. И говорят: ничего, сдюжишь. Ты в ответ: да как же, братцы?! Это ж невозможно! Не поверят… Услышишь: ищи спасение в себе.
– Хочешь – в Боге, – добавил Фокин. – Если так легче.
– Двинулись! – дал команду Лишнев. – Марат, замыкающим. Теперь веду я.
И они снова побежали вперед… «Стойко переносить тяготы и лишения», – повторил про себя Клоков. Теплее не стало. Ничуть.
А потом был еще привал. За ним – новый, длинный рывок. И Дима вдруг понял, что ему больше не холодно. Клоков потрогал одежду и не смог понять: влажная она или нет? Тело было горячим, липким. От пота?
– Привал! – скомандовал Лишнев.
Они завалились на мох, тяжело дыша. На каждом переходе двигаться было труднее и труднее. Сил оставалось все меньше.
– Тут пожрать нечего? – вдруг спросил Лишнев. – Никто не знает полуострова? Грибы, ягоды, зверье какое?
Клоков лишь помотал головой, а Марат удрученно вздохнул:
– Неа!
– Нет или не знаете? – уточнил Костя.
– Не знаем, – ответил Марат. – А ты что, не помнишь? Леха-Гестапо в бараке об этом расспрашивал
– Когда? – искренне удивился Лишнев.
И тут его сотоварищи вспомнили: во время разговора Константин находился между жизнью и смертью. Где-то посередине. Только «волшебство» Фокина позволило спецназовцу вернуться в мир людей.
– Для ягод рано, – пояснил Святослав. – Для грибов – тоже. А что касается зверья – думаю, здесь его так распугали пограничники да моряки Северного Флота, что к нам никто не подойдет. Рыба в озерах может быть.
– Рыба, – мечтательно протянул Доценко. – Говорят, северные народы ее сырой едят.
– Да, и частично протухшей – тоже, – отозвался Фокин. – Ловят, в листья заворачивают и в землю закапывают. Чтоб с «душком» была. Получается очень вкусно, кстати. Но тут надо точно знать, как готовить.
– Нельзя думать о еде, если ее добыть невозможно, – вдруг сказал Лишнев. – От этого только хуже становится. Проверено.
– Как же о ней не думать, если она сама все время о тебе думает? – грустно пошутил Доценко.
– А ты, Маратка, расскажи чего-нибудь, – попросил Константин. – Столько историй знаешь. Давай, сбацай веселенькое…
– Веселенькое, – поморщил лоб Доценко. Он закинул руки за голову, раздумывая. – А вот, есть! Вспомнил.
Офицер у нас на Кавказе служил. Хохмач, такого поискать надо. Таджик, но военное училище в Питере заканчивал. Он рассказывал историю про времена, когда курсантом был. Так вот, у них в училище очень злобный и тупой майор водился. Чисто бульдог. Уж если ему кто не по душе – вцепится, не слезет. Достанет проработками, внеочередными нарядами, запретами на увольнение. И ничего с ним не сделать было. Офицер…
Любил этот Бульдог под окнами училища прогуливаться, порядок на территории проверять. То с лицевой стороны здания, где плац. То с обратной, где спортивная площадка, а до нее, возле самой казармы – дорожка. И несколько раз бывало так, что у курсантов нервы сдавали. Идет, значит, Бульдог по дорожке, а ему на голову – ведро дерьма какого-нибудь. Мусор, вода, фантики, огрызки.
А майор – тоже не будь дураком – остановится внизу. Руки за спину заложит, наверх смотрит. Окно-то открытое: видит, откуда его «приложили». И, значит, орет, что есть мочи: «Если ты мужчина – покажи свое лицо!».
Ну и кто же признается в том, что он не мужчина?! Обиды хуже не придумаешь! Делать нечего. Вылезает из окна курсантская репа. Ну а дальше – дело понятное. Выигрывает тот, за кем последнее слово. Последнее слово оставалось за майором – уж он потом проштрафившемуся с таким удовольствием наряды выписывал! А про увольнения на год забыть можно было.
Это предыстория. А теперь – самая суть. Как-то раз шел майор этой дорожкой, ну, ему на голову – ведро помоев. Он в сторону отскочил. Фуражку снял, трясет. На третьем этаже – окно открытое. И тишина. Никого. Майор как заорет, по привычке: «Если ты мужчина, покажи свое лицо!». И сам уж в предвкушении «праздника» руки потирает. Щас, типа, я на тебе, сынок, отыграюсь. По полной программе… Ага.