Варшава и женщина
Шрифт:
– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.
Валерий сказал:
– Выдайте ему пистолет.
Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.
И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно
В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.
Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.
– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.
– Как это? – поражался Франек.
– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!
И он неожиданно метко пристрелил мелькнувшую перед баррикадой тень в каске – окруженную тучами пыли и почти невидимую.
– Видал? – добавил старик весело.
– Ведь вы монах, пан Халтура? – допытывался Франек.
Томаш Халтура на это сказал:
– Апостол учит: где вера застала тебя, там и стой.
А потом немцы возникли сразу со всех сторон. Они гудели в небе и ревели на земле, они накатывали, как муравьи, и впереди них мчалось оранжевое пламя. По улицам хлынули насмерть перепуганные жители. Хрустели под ногами битые стекла, грохотала сорванная жесть, с треском ломались сорванные взрывами ветки деревьев. Спутанные провода дергались на мостовой, как живые, норовя ухватить за ноги. Дома осыпались. В возникающих просветах внезапно показывались настороженные фигуры: миг – опознать, кто перед тобой, и миг – опередить с выстрелом. Люди в штатском, люди в форме, люди в полосатой одежде бывших заключенных. Вой множества слившихся воедино голосов на улице, топот ног – и взрывы, взрывы… Немцы шли по пятам, занимая дом за домом. В воздухе резко воняло бензином и паленым. Окна сперва темнели от копоти, потом разлетались, и оттуда выпрыгивал огонь. Из подъездов с криками выбегали опоздавшие. Они тотчас валились, словно тряпичные, встречаясь с летящими навстречу пулями.
Валерий сиплым голосом беззвучно кричал:
– Пулемет!.. Пулемет!..
Халтура в рваной рясе, точно пришел на карнавал – играть в отца Тука, повалился рядом с пулеметом, отодвинул в сторону мертвеца и негромко затарахтел.
Позади баррикады, совсем близко, загремели новые взрывы. Валерий повернулся туда, думая, что немцы обошли его, но увидел только колонну пленных, которых отгоняли в сторону Старого города. Затем грохнуло еще раз, пленные шарахнулись все разом, как овцы, и побежали. Десяток их остался лежать на мостовой. Следом побежал, чуть прихрамывая, какой-то молодой человек с красно-белой повязкой на рукаве. Он слегка наклонил на бегу голову, и Валерий понял: выдергивает чеку. «Не сметь!» – так же беззвучно крикнул Валерий, но юноша, споткнувшись, остановился и с силой метнул гранату в убегающих пленных. К нему подскочили, схватили за руки, поволокли. Он упирался ногами в мостовую и неприятно кричал.
С баррикады осыпались люди, бросились навстречу наступающим. «Прикрой…» – свистяще прошептал Валерий Халтуре и побежал тоже. Тут в него ткнули холодным твердым пальцем, и Валерий наконец смог крепко заснуть.
7 – 11 августа
Борута удобно устроился на могиле, как кладбищенский кот. Он деликатно покусывал мятый, осыпающийся кусок хлеба. На коленях у него дремал шмайсер. Длинный плащ – тот, в котором он явился к Воеводским неделю назад, – превратился в лохмотья. Было раннее утро. На кладбище совершенно по-дачному пахло травой, празднично поблескивала роса, тянуло дымом. Иногда хлопали выстрелы, но звучали они далеко и тоже как-то мирно.
Отряд, оставшийся на Воле после немецкого
Спали и другие – кто свернувшись и подсунув под щеку локоть, кто разметавшись на могильном холме, точно обнимая кого-то.
Отрядом после смерти нескольких офицеров командовал, в сущности, совершенно посторонний человек. Он появился здесь двумя днями раньше, назвался офицером Армии Людовой по имени Константин Лесень и равнодушно перенес несколько косых взглядов. Поскольку он обладал хорошим советским автоматом, то и был оставлен в отряде. Теперь он сделался старшим.
Борута то и дело поглядывал на него с ленивым любопытством. Константину было лет тридцать пять. Отросшая за несколько дней на подбородке щетина – уже седая, волосы на лбу заметно поредели, стали тонкими, лицо – когда-то архангельски прекрасное лицо могущественного старшего брата – теперь жеваное, с множеством мелких горьких морщин у глаз и вокруг рта. Борута слегка наклонился и поцеловал воздух над Константином.
Лесень тотчас открыл глаза и в расступающемся сонном тумане разглядел образ красивой и печальной женщины, похожей на его мать. У него сладко заныло под ребрами, но тут остатки сна пугливо вспорхнули, и Константин сразу вспомнил, где и зачем он находился. Он хмуро посмотрел на бойца, сидевшего рядом, – Борута как раз аккуратно подбирал с коленей крошки. Этот Борута вызывал у Лесеня почти суеверный ужас. Когда Лесень пришел в отряд и назвал себя, Борута неожиданно покрылся пугающей, неестественной бледностью. Знакомясь, подал ему руку словно бы через силу. Рука оказалась потной и неприятно вздрагивала. Вообще Борута ни с кем не сходился, и многие, как заметил Лесень, его сторонились. Иногда он вел себя совершенно как женщина, жеманничал или таинственно улыбался. Но именно Борута всегда вызывался добивать раненых немцев. И даже не вызывался – просто уходил на полчаса, а потом возвращался. У него имелся для этого трехгранный штык.
– Они умерли в один день, – сказал Борута пробудившемуся Лесеню вместо приветствия.
Лесень вздрогнул.
– Кто?
– Эти, в могиле, – Борута кивнул на памятник, под которым спал командир.
Константин перевел взгляд на надпись. Действительно, похороненные здесь муж и жена прожили долгую жизнь – он семьдесят пять лет, она семьдесят восемь, и умерли в один далекий день 1926 года.
– Мои родители тоже… в один день, – неожиданно для себя сказал Лесень. – В сентябре 39-го.
Борута вытащил из кармана еще один кусок мятого хлеба и протянул ему. Лесень взял, начал жевать. У Боруты, он заметил, всегда были чистые руки, чем бы тот ни занимался. Даже грязи под ногтями не появлялось.
Выстрелы захлопали ближе и чаще, потом вдруг ухнуло, и с дерева попадали срезанные осколками ветки. Тотчас кладбище ожило, из-за могильных камней и крестов стреляли. Пулеметчик Халтура, заняв позицию в чьем-то семейном склепе с ангелом на крыше, вел непрерывный огонь. Ангел-малютка прижимал к губам пухлый пальчик, словно умоляя о тишине. Из-под ангельских пяточек высовывалось металлическое дуло, а над дулом поблескивали веселые глаза.
– Халтура! – закричал Лесень, выглядывая из-за надгробия старичков-супругов. – Слева! Слева!
Дуло слегка переместилось, коротко треснуло, и две черных фигурки, бежавших по кладбищу, присели и сгинули между надгробий.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – сказал Халтура.
К вечеру к кладбищу подошли польские танки. В тесноте улиц до утра шевелились и порыкивали бронированные звери. Один из командиров, в заляпанном маслом штатском костюме и танковом шлеме, хмуро переговаривался с Лесенем. Остальные отрешенно курили, прислонившись к броне. Неожиданно прибыла полевая кухня. Толстая рыжая женщина привезла на тележке огромную кастрюлю с горячей похлебкой – сколько нашлось крупы, картошки и зелени. Танкисты принесли, вскрыли и пожертвовали немецкую тушенку.