Варварские нашествия на Европу: германский натиск

Мюссе Люсьен

Каково было отношение германцев к городам? Иногда можно наблюдать некоторое недоверие со стороны франкского правящего класса, но это, кажется, явление более позднего периода, отделенного от эпохи нашествий несколькими поколениями: возможно, то было просто желание избежать столкновений с Церковью (пример тому — Трир, откуда франкский граф в конце VI в. перебрался в Битбург). Часто франки размещали свои гарнизоны в старых римских укреплениях: например, в Руане осела группа seniores Franci (франкских сеньоров) (Григорий Турский. Н. Е, VIII, 31). Из-за единой веры никакая сегрегация не имела места.

Как бы не сильны были эти пережитки, возвраты к прошлому, они не должны заслонить собой постепенной деградации городской жизни, начавшейся задолго до нашествий и растянувшейся на долгие годы. Рост числа церковных зданий (впрочем, часто строившихся из низкопробных материалов) не помешал почти полному прекращению общественных работ. Чтобы объяснить разительную непропорциональность между письменными свидетельствами, оставленными

Поздней Римской империей, и последующей эпохой, нет смысла лишь обвинять в посредственности исследования, посвященные меровингской эпиграфике. Городской класс не был истреблен, — он повсюду зачах в следствии экономической эволюции, которую нам здесь нет нужды рассматривать.

Главную, но также и наиболее сложную проблему представляет участь сельских классов. Кое-какие письменные свидетельства и археологические документы позволяют пролить свет на три смежных пункта: передел земель, исчезновение вилл, подъем деревень. Впрочем, речь идет о рискованной области, где историки много спорят, но делают мало окончательных выводов [170] .

В какой мере нашествия изменили облик обрабатываемых земель? Археологи только начали серьезно заниматься этим вопросом. По-видимому, полностью заброшенных земель было немного, и опустели они из-за событий III, нежели V в.; самый красноречивый пример — земли в излучине нижней Сены, где до правления императоров Постума или Константина было множество вилл и деревушек, затем опустошенных и заросших лесом [171] . В Рейнской области, более всех открытой для нашествий, заброшенных земель почти нет; скорее происходит захват новых территорий на плато Эйфель и Хунсрук, на фоне мало изменившейся эксплуатации земель (в основном виноградарства) в долинах и на склонах. Почти повсеместно мы встречаем признаки сохранения античной системы межевания (центурий), главным образом в Северной Италии (где этот институт, видимо, оставался в силе до VIII в.) и Тунисе, а также на севере Галлии. К несчастью, речь идет скорее о налоговой, чем об аграрной, структуре, и ее значение для истории сельского класса не следует переоценивать.

170

См. стр. 174 и cл.

171

Впрочем, это были земли не самые плодородные; окон чательное их запустение связано главным образом с теми возможностями для охоты, которые нашли там франкские короли. Ср. L. Musset. Les forets de la BasseSeine // ДА, 1950, II, p. 84–95.

Зато, очевидно, в этой области вклад со стороны завоевателей крайне незначителен: со времен пионеров аграрной истории, которые, ссылаясь на текст Тацита, надеялись возложить на германцев ответственность за насаждение трехгодичного севооборота [172] , разумный скептицизм сделал большой шаг вперед.

Участь вилл (villae) известна лучше, хотя иногда археологические данные могут обмануть, так как хорошо изучены только те villae, которые, будучи полностью разрушены, не были заменены средневековыми и современными населенными пунктами. Внушительная доля villae urbanae (пригородных вилл) погибла. Многие были разрушены еще в III в., но в богатых регионах — в области Трира, на юге Оверни и Аквитании — Константинов мир позволил их восстановить — иногда в непривычно суровом виде укрепленных резиденций. Но даже в этом случае немногим из них удалось пережить V в. Лишь несколько королевских или епископских «дворцов» стали исключением; впрочем, они утратили атрибуты роскоши (термы) и экономическую функцию (посевные поля), присущие крупным виллам прежней эпохи [173] .

172

См. стр. 175.

173

Очевидна преемственность между крупной римской и франкской королевской villa (например, описанный Григорием Турским Brinnacus, совр. Берни-Ривьер, Эн). Однако случаи выживания или возрождения были редкими, поскольку существование крупной villa было неотделимо связано с социальным укладом.

Однако чаще всего villa представляла собой всего лишь надстройку сельского общества. Вероятно, крестьянские массы так и не отказались от деревушек кельтского типа, состоявших из саманных хижин, оставивших в качестве единственного археологического свидетельства «fonds des cabanes» (обломки хижин» (фр.)), с трудом поддающиеся локализации. В редких случаях можно установить преемственность между галльским поселением и меровингской деревней. В других кажется, что деревня росла за счет разрушения соседней villa. Короче говоря, деревня является не новой формой населенного пункта, а свидетельством удесятерения жизненных сил после эпохи нашествий, которое становится очевидным благодаря почти безостановочному увеличению числа «упорядоченных кладбищ», отражающих даже по смерти организованность и сплоченность

деревенского населения.

Расцвет деревень, по-видимому, явился одним из тех многочисленных феноменов конвергенции, при которой местные всходы, пробившиеся на свет после падения парадного фасада здания Римской империи, слились воедино с вкладом германцев. Новоприбывшим не были знакомы villae из каменной кладки, они даже опасались их (часто используя их в качестве складов или склепов вместо того, чтобы кое-как починить и жить в них), тогда как деревни из хижин были им знакомы. С другой стороны, деревенское население показало себя более восприимчивым к варварскому влиянию, чем класс собственников из villae: следы германского влияния впервые обнаруживаются в Галлии именно в сельских захоронениях.

Этот переходный процесс мог принимать самые разные формы. Почерпнем у Бонера [174] те из них, которые он выявил в трирской области. Некоторые галло-римские поселения продолжали существовать без явного участия франков, a villae незаметно вытеснялись деревнями — при этом кладбища не меняли ни своего расположения, ни облика (например, Эранг, у слияния Мозеля и Килля). Чаще франкский населенный пункт с собственным отдельным кладбищем возникал бок о бок с римским поселением (например, в Винтерсдорфе на Сюре). Еще чаще франки селились посреди римского населения, вокруг собственной церкви — если она у них уже была, — но погребали своих мертвецов на древнем кладбище, облик которого при этом менялся (например, в Пфальцеле). Наконец, главным образом на плато имелись франкские деревни, не связанные ни с какими ранее существовавшими поселениями, где возникали новые кладбища, а позднее возводилась церковь (например, Валлерхейм вблизи Прюма). Примеры преемственности встречаются в основном на холмах, где преобладающую роль играл незнакомый франкам виноград, как, например, в Эльзасе.

174

Bohner. Die frankischen Altertumer [N 189].

Для внутренних районов Галлии пропорция была бы иной, однако рамки исследования при этом явно остались бы теми же. Одно соображение лингвистического порядка побуждает думать, что наиболее частыми были незаметные переходы от villa к village (деревня (фр.)): смысл слова villa смещался в сторону «домена, деревни». Если бы ощущение преемственности отсутствовало, было бы использовано новое слово.

Наиболее сильные римские традиции и в то же время наиболее точная документация сохраняются в среде духовенства. На момент крещения Хлодвига оно было полностью римским (но не обязательно местного происхождения, так как всегда имели место вливания с Востока). В V в., судя по ономастике, клир оставался чисто римским: только два епископа носят германские имена [175] .

175

Хариатто Валанский, Арбогаст Шартрский, без сомнения, происходили из франкских семей, издавна состоявших на службе у Рима.

Это недоверие по отношению к варварам сохранялось на протяжении большей части VI в. Статистика [176] установила, что из 447 известных нам галльских епископов германские имена носят 68, то есть 1/7 (тогда как для мирян, упоминаемых в эпиграфических свидетельствах, это соотношение равно половине). На Юге почти не было епископов-германцев: в Нарбонне на 153 епископа приходится 6 германских имен, в I Лионской на 34 — 1, несмотря на установление владычества бургундов. Но в провинциях Реймса и Трира германские имена составляют уже треть от общего числа, а в Майнце и Кельне — половину. Тем не менее большая часть северного епископата по-прежнему приезжала с юга, даже в Трире, в зоне наиболее активной франкской колонизации.

176

Helen Wieruszowski. Die Zusammensetzung des gallischen und frankischen Episkopats // Bonnerjahrbticher, CXXVII, 1922. S. 1-83.

Около 560–570 гг. намечается перелом. В Трире первый епископ с германским именем Магнерик появился между 561 и 585 гг. В Бордо, незадолго до 574 г., после династии прелатов из сенаторского рода Понтия Леонтия, занимавшей кафедру долее полувека, король Гунтрамн выдвигает своего родственника Бертехрамна. В Ле Мане первый франк — это майордом Хильперика в 581 г. Подобных примеров становилось все больше. Тем не менее нужно было дождаться VII в., чтобы это явление распространилось повсеместно, и только в VIII в. слияние представляется свершившимся фактом (если оставить в стороне средиземноморские регионы). Редкие ссылки на среднее и низшее духовенство, которыми мы располагаем, не противоречат сказанному: ни бегства, ни истребления, а компромисс и постепенное объединение. Пока часть епископата в какой-то степени ощущала свою непричастность к франкской народности, завоевание и покорение Галлии все еще представляло проблему. Когда же в королевстве Меровингов исчезла по преимуществу римская церковная власть, служившая противовесом германскому военному командованию, объединение можно было считать достигнутым.