Ваш выход, или Шутов хоронят за оградой
Шрифт:
Не могу остановиться. Кричу, испуган самим собой: «наехать» на подполковника милиции в его собственном кабинете?! А Качка-то стушевался, моргает, безуспешно пытаясь вставить хоть слово:
— Не давали мы ему вашего адреса!..
— Это произвол! Хуже! Это пособничество преступнику!
— …не давали! Он ведь и не спрашивал! Мы вообще ничего…
— Откуда же он тогда узнал?!
Шарик выпадает из пальцев. Катится к следователю.
Гаснет блеск в сердцевине.
Будто финальный прожектор в конце спектакля.
Я постепенно остываю, и мне становится стыдно за мальчишескую вспышку. Но, как ни странно, Матвей Андреевич, похоже, совсем
— Вот и мы думали: откуда? Может, знакомы вы были? Может, скрываете? Теперь-то ясно… Шарик этот, кстати, у Скомороха при себе был, на момент ареста. А дружков не опасайтесь: нет у него дружков, в одиночку работал, гаденыш. И претензий со стороны родственников тоже не бойтесь: завещание законное, заверено нотариусом. Он же вам не квартиру, как жене, завещал! Шарик — ерунда, дешевка, наши эксперты смотрели. Будет вам на память. Сейчас нотариус введет вас в право наследования…
Действительно, едва я начал извиняться за нервный срыв, как в кабинете возник молодой еще человек. Чистое тебе «северное сияние»: блеск лысины, лак туфель, заколка для галстука и очки в тонкой золотой оправе. Вывалил на стол груду бумаг, показал, где расписаться, содрал двенадцать гривен пятьдесят копеек пошлины (хорошо хоть деньги с собой были!), пожал мне руку и дематериализовался.
Я обалдело глядел на наследство.
— Что ж, поздравляю, — встал из-за стола подполковник, давая понять: аудиенция окончена. — Больше у меня к вам вопросов нет.
Ухожу, ухожу…
Дома я продемонстрировал шарик Наташке. Вместе с копией завещания. Первой ее фразой было: «Ой, какая прелесть!» Затем Наталья осмотрела шарик внимательнее и уже более скептически. Вчиталась в текст завещания. А когда я, заикаясь и робея, пояснил, кто есть наш благодетель Скоморох-Кожемяка — грянул гром:
— Лерка, рехнулся? На кой черт ты дал маньяку наш адрес?!
Я даже не обиделся. Вспомнил миролюбие подполковника.
Однако оправдываться пришлось больше получаса.
— Может, она антикварная? Дорогая? — поинтересовалась в финале супруга, сменив гнев на милость.
— Ага, как же! Тогда б с меня не двенадцать пятьдесят пошлины слупили! Довод показался Наталье достаточно убедительным, и она потеряла к шарику всякий интерес. Явившийся из школы Денис повертел цацку в руках, скривился: «Фигня какая-то» — и ушел в свою комнату.
На серванте шарик смотрелся нелепо, поэтому я забросил его в ближайшую вазочку.
Пусть лежит.
5
— Там Денис из ящика эпистолу вытащил, — Наташка ткнула пальцем в телевизор, на котором белел длинный конверт. — Поминальную. Тебе, беженец ты наш! Интересуются, когда добежишь!..
Это была обычная для нашей семьи шутка.
Десять лет назад, когда мама с дедом собрались мотать в Штаты, я умудрился получить статус беженца. За компанию. Время перемен между уроками жизни: рок-н-ролл и Союз были уже мертвы, притворяясь живчиками, а мы — еще нет, и тупо смотрели на ряды банок с хреном в «Гастрономах». Телевизор разливался кладбищенским соловьем; деньги мутировали в обои для сортиров. Мама силком вытащила нас с Натальей и шестилетним Дениской в Москву, в посольство США, мы проторчали там полдня, в жаре и толкучке, не имея возможности выйти даже на минуту. Анкеты, бланки, справки… Особенно ярко из общего контингента запомнилась грудастая баба-зоотехница, Арина Тихоновна Шапиро. Уроженка села Большие Варнаки, в цветастой шали и ситцевом сарафане с
«А зачем вы тогда подали документы?!» — Ответственный Сотрудник наклонился ко мне, внимательно разглядывая мое лицо. Будто диковинную рыбу в аквариуме. Не знаю, честно ответил я. Мама очень просила, а дед старенький, его огорчать вредно. Вот и подал.
Все равно ведь не примете.
Снаружи, выслушав содержание нашей беседы, вся очередь дружно вынесла мне диагноз: дегенерат. И зря. Я обрел вожделенный ими статус, «в соответствии с разд. 207 (с) Закона США об Иммиграции и Национальности (INA), с учетом поправок…», а большинство из этих тертых, битых, заранее подготовленных к любым каверзам ходоков осталось с носом. С тех пор по сей день (слава заокеанской бюрократии!) я получаю регулярные напоминания: «Если вы в такой-то срок… будете лишены… ваши данные…»
«Поминальные эпистолы», — смеется Наташка.
Я дегенерат. Я выбрасываю эпистолы в мусорное ведро.
Беги, Лола, беги…
Совершенно не представляю, что буду делать за океаном. Жить на пособие? Кому я там нужен с моей профессией, верней, с полным ее отсутствием?! Иногда, матеря жизнь за суету сует, втайне понимаю: иначе я уже просто не смогу существовать. Вода для пескаря, грязь для червяка — вот что значит для меня ежедневная беготня, грызня, дурацкая самодеятельность и посиделки с такими же бедолагами, как я. Отними — сдохну.
Думаю, патриотизмом здесь пахнет меньше всего.
Эгоизмом пахнет.
— Денис опять прогулял школу, — сказала Наташка. Я спиной чувствовал ее взгляд: напряженный, ожидающий. — Мне звонила завуч.
Пытаясь отмолчаться, прячу конверт в бюро. Делаю вид, будто роюсь в бумагах. Как назло, под руку не лезет ничего путного, кроме престарелого вирша, написанного к рождению сына. «Тили-бом, тили-бом, на ушах стоит роддом…» Бумага потерлась на сгибах, чернила выцвели.
Дела давно минувших дней…
— Ты совершенно не занимаешься ребенком. Вчера от него пахло пивом. Вечерний моцион. Наташке надо скинуть напряжение дня. На самом деле Дениска не так уж плох. Учится нормально. Ходит на карате: я рядом с ним выгляжу тщедушным хлюпиком. Леонид Петрович, Денискин тренер, очень хорошо о нем отзывается. Пивом, значит? В его годы я пил за гаражами приторно-сладкую настойку «Клубничка», закусывая ломтиком «Докторской». А однажды, подгуляв в компании друзей-оболтусов, стал разбрасывать по двору пустые бутылки — в полной уверенности, что за ночь они лягут в борозду, взойдут и заколосятся.