Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
В неисправной технике мне всегда чудился личный произвол и равнодушие. Иногда даже Того, Кто то ли волосы на наших головах считает, то ли и нас не успел еще толком разглядеть.
— А чего бегут-то? — спросил я.
— Так жить, наверное, надоело. Технику безопасности не дураки сочиняют.
— Что же во мне такого блатного? — Меня, видимо, тяготило еще и это недоразумение. Уйдешь от людей, и останутся от тебя одни превратные впечатления.
— Да вы не расстраивайтесь. Приходите завтра часов в семь. Пока то да сё. Ток будет.
— А танцы?
Пошла
— Эта где сидит? — показал я на домофон. — Разве не у вас?
Девушка посмотрела на меня с такой улыбкой горькой и терпеливой жалости, с какой самоотверженный дефектолог смотрит на пациента-дауна.
Всё! Мосты сожжены! Приливная волна шла еще на меня, я почти захлебывался.
«Братья по недоразумению! — крикну я сейчас ожидающей меня толпе. — Дорогие калеки! Задумчивость — рыбацкое свойство, мысль о мысли, которую хочется поймать на голый крючок. Конечно, рыбка несъедобна. Но это праздное соображение. Младенец заглатывает соску, как титьку неба, в котором все дары и ароматы бессмертия. Теплая туча воркует над ним. Дети мои, как сказал Джамбул. Милые мои смертники. Небеса всегда подставляли вместо себя кормилицу. Мозг отцвел. В голых кронах плутают одышливые бабочки, разгребая от пепла вечную синеву. Босая любовь мнет виноград, счастлива нашим безумьем. Плоскостопие мечты освобождает ее от долгого похода. Поэтому она и обзаводится крыльями. Еще по одной?»
Но вышло все не так…
Курицы перед грозой выглядят менее растерянными, чем эти люди, в ожидании Суда Небесного думающие о том, как получить в этот суд повестку, потому что знают, что никакие небесные силы без этой повестки не станут ими заниматься. Как всегда в минуты народных смут разговор то и дело сворачивал на политику.
— Производства легли, а мы всё поем, — сказал молодой разночинец, зло выглядывая из запотевших норок очков.
— В компьютере искали? — тихо обратился мужчина с внимательным, бухгалтерско-профессорским профилем к мужу Фроси.
— Они по чернобыльским дням стирают информацию. Вирусы обновляются каждый месяц.
— Я не против петровских реформ, — снова попыталась отогнать вуаль дама. — Но, коли дело дошло до всеобщей и полной компьютеризации, — тут я славянофил. Пусть лучше будет коммунизм.
— Вы скажете тоже, — улыбнулся муж Фроси.
— Я скажу. Да.
Тут я заметил, что в стороне, на покрытом гарью сугробике, стоит группа поменьше, и парень в офицерском бушлате записывает что-то на бумажке. Я двинул к ним.
— Есть варианты? — спросил я, заглядывая через чье-то плечо, вставая на цыпочки и чуть-чуть подпрыгивая.
— Варианты всегда есть, — ответил тот, не поднимая на меня взгляда.
— Подождите, мужчина, — запротестовала вдруг женщина с молодой сединой и почему-то с рюкзаком за плечами. — Вы ведь только подошли. А осталось всего два места. — Я подумал,
— Я вообще с ночи стою. Почему сразу не сказали? — подбежала, оскальзываясь, дама. Вуальку, по такому случаю, она засадила на шляпу, и черные проталины ее глаз заставили вздрогнуть даже этих, не самых счастливых на сегодняшний день людей. — А я уже больше не могу. Каждую ночь он приходит ко мне и просит еды. Мама, говорит, ну что, тебе жалко?
— Вы о ком?
— Сын. Он в Чечне погиб. А гроб раскрыть не разрешили. Я хочу к нему. У меня уже приготовлено всё его любимое. Он поест и успокоится.
— И обратно — очередь. Совсем довели страну, — это разночинец. К сугробу все же потянулся и он.
— Я записываюсь, — решительно сказала дама, растирая по лицу слезы, как будто это был дождь.
— Да погодите вы! — снова женщина, которую очень молодила седина. — Уж если по справедливости, то места надо отдать этим вот старичкам.
— Пусть в Смольный ходят без очереди, — выпалил кто-то горохом.
— Да уж, ветеранов теперь и в магазинах не пропускают, — вздохнула дама, и было непонятно, кому она в этом случае сочувствует.
— Вы-то чего так на тот свет торопитесь? — сказал разночинец. Говорил он, не открывая рта, из чего явствовало, что при жизни у него не было ни времени, ни денег на дантиста. — Молодая, красивая. Накормить она хочет. Это же смешно!
— Хам! — дама неожиданно смутилась, и вокруг ее носа отчетливо проявился белый треугольник.
— Сколько? — спросил между тем разночинец.
— Десять, — ответил офицер. — Дальше не знаю, это уже не со мной.
— Десять? Это балл!
— Кому дорого, есть фирма «Последний срок». Идите туда.
— Я была, — сказала дама, снова опустив на лицо вуаль. — Там хорошо. Живая музыка и все такое. Батюшки молодые. После кремации белую голубку из преисподней выпускают. Но там без свидетельства ничего. Только горсть земли с родины. Тысяча за пакетик. Я купила. А так ничего.
Час назад я не мог подумать, что больше всех из друзей по несчастью мне станет жалко эту коммунистку с душой белого голубя.
Умершая в один день пара уже выпотрошила старухину сумочку и протягивала офицеру деньги.
Почувствовав, что траурный поезд на этот раз уйдет без него, разночинец скривил лицо в нигилистической ухмылке:
— Слушай, а у тебя контакт с Самим, или приходится архангелам отстегивать?
— Да вы, наверное, самоубийца?! — возмущенно воскликнул муж Фроси.
— Смешно. С собой кончают люди, лишенные чувства юмора. У меня с этим в порядке.
— Если в порядке, чего же ты с нами толчешься?
— Я никого не заставляю, — просто сказал офицер в бушлате. И добавил, показывая на меня и даму с вуалью: — Могу взять еще у вас двоих. Но не ручаюсь. Вечером надо созвониться.