Ваши благородия, господа вандалы
Шрифт:
Хозяин дома, вероятно после вчерашнего вечера, который они провели вместе, отметил любовь своего постояльца к напиткам Бога Бахуса и вот перед Кукушкиным мечта пьяницы. Виталий подошел к поставцу и взял одну бутылку, повертел, погладил и поставив на место, взял другую. Названия вин ровно ничего не говорили, хотя вон и знакомцы стоят: темные и тяжелые бутылки, с сургучными печатями и тесненными надписями. Он даже обрадовался, увидев эти бутылки, будто радуясь встрече с родным человеком в чужом и незнакомом городе. Виталий зубами вытащил пробку из бутылки и отпил, дразнящей ум, огненной жидкости. Зала наполнилась светом и заиграла всеми цветами радуги. Не выпуская бутылку из рук, вернулся к себе в комнату. Голубовато-салатовое покрывало этой огромной, почти на всю спальню постели, подчеркивало его одиночество
–А ты не пей! –рявкнуло у него перед глазами расплывчатое лицо Владимира Дармидонтовича и поплыло под потолок.
–Слушаюсь, ваше высокоблагородие! –прокричал Кукушкин, задрав голову к потолку и наблюдая за плывущей в воздухе рожей своего начальника. Туман рассеялся и Виталий, встряхнув головой и прорычав как собака, отставил бутылку от себя.
–Все, приехали, -прошептал он и затерялся на просторах своей постели. Теперь ему снился кабинет начальника.
–Рассказывай Кукушкин все как есть.
–А что собственно рассказывать, Владимир Дармидонтович?
–А то ты не знаешь?.. Бумага из Петербурга пришла, вызывают тебя в управление, в канцелярию самого директора департамента.
–За что?
–А я знаю? В бумаге ничего не сказано. Ни кто вызывает, ни по какой причине, а только вызываем и твоя фамилия имя и отчество пропечатаны. Рассказывай все, что произошло с тобой за последние полгода или лучше год.
Кукушкин молчал, опустив голову и почесывая затылок. Дармидонтович позвонил в колокольчик, дверь отворилась, -Позовите чиновника для поручений, ну того, что бумагу у курьера принял.
–Вызывали?
–В бумаге отписано, что Кукушкин должен прибыть в департамент полиции столицы и явится к директору, а по какой причине не указано. Ты у курьера спрашивал, почему не отписана причина?.. Хоть бы поинтересовался, что да к чему.
–Даже если б и спросил, вы думаете услышал бы вежливый ответ? Владимир Дармидонтович, я чаю курьер сам ничего знать не может. Потому, как у него одна задача взять послание, доставить его по назначению и все.
–Ну да, ну да.
–Давай Кукушкин думать вместе.
–У меня одно дело было, нет два.
–Разбираем оба, докладывай.
–Беглых мы брали, а спрятались они в крайнем доме села Гнилихино. К дому этому не подойти скрытно, кругом него пустырь и все как на ладони, но и им не убежать от наших пуль. Штурмом конечно можно взять, но сколько погубим своих – это страх. Решили ждать до утра, а с первыми петухами и возьмем. Спать договорились по очереди, мое время пришлось на три часа утра, ну проснулся я, зябко и голодно, шутка сказать со вчерашнего не евши. Сижу, стало быть, смотрю, а глаза сами закрываются. Решил взбодриться, у меня фляга с войны осталась, так я ее завсегда с собой ношу и водочкой заправляю на всякий случай. Отхлебнул чуток раз, другой, а потом пришел в себя, а солнце уже высоко стоит.
–Знаю, знаю и как ты в дом тот ворвался, да не один, а с Николаем. Это дружок твой?
–Так точно, воевали вместе и в полицию пришли тоже разом.
–Вы молодцы, да только не отметил в приказе и не похвалил устно, потому как вы напились и чуть все дело не погубили – это не годится.
–Тогда второе дело. Помните брильянты госпожи Чуприной?
–Ты их вернул, случайно на какой-то гулящей девке увидел.
–Совершенно точно, зашел я тогда с горя в шалман, осмотрелся и мать честная, брильянты сияют на грязной шее одной из потаскух, взял я ее за шиворот и притащил в участок. Это уж она после, на полюбовника своего указала. Вы тогда обещали орден дать.
–Я в Петербург доложил, шутка ли на какие деньжищи в золотых украшениях и брильянтах вернул пострадавшей, да и Чуприна известная фамилия в столице. Так думаешь из-за этого дела тебя вызывают?
–Да других дел у меня и не было вовсе.
–Все равно, что-то здесь не так.
Кукушкин очнулся и взглянув на настенные часы, поднялся и пошел умываться. Будь что будет, подумал Виталий и успокоившись на этой мысли, облил себя холодной водой.
Жаркий и солнечный день в столице подходил к своему концу, а это значит, что у Бенкендорфа он выдался тяжелым и болезненным. Все Бенкендорфы светлой кожи и с огромным количеством веснушек, кожа розовая, как у племенной хрюшки, а значит солнце
Летом Бенкендорф работал исключительно по ночам: он выходил из своего дома, садился в карету, и та его катала от дома к дому. Такое поведение внушало страх дворянам, каждый житель столицы не мог спокойно спать, если за ним числились грешки перед императором или перед законом. Причина этого страха была не только в жестком нраве всесильного графа, а в его сенной болезни, которую с переменным успехом пытался лечить Боткин, личный врач императора и начальника сыска.
Кукушкин сидел в приемной и ждал, когда наконец ему объявят для чего вызвали в столицу. Если он приехал в Петербург в мундире офицера егерей и в своем багаже не имел другого платья, то не только потому что был беден, как церковная мышь, у него была мысль с дальним прицелом. Когда он вошел в приемную графа, то сразу рассмотрел себя со всех сторон в огромное зеркало, занимающее всю стену приемной залы. Граф будет доволен выправкой своего однополчанина, а Виталий, как бы говорил всем своим видом: «Я готов служить отчизне под руководством своего мудрого и любимого командира. Верой и правдой оправдаю доверие отца родного». В зале было прохладно, так как тяжелые коричневые шторы не пропускали солнечных лучей. Виталий слегка дрожал и прислушивался, но тщетно, огромные дубовые двери не пропускали ни единого звука из кабинета директора департамента. Прошло не меньше часа и наконец двери распахнулись и в зал вышли два генерала. Кукушкин втянул голову и застыл, боясь выдать свое присутствие учащенным дыханием.
–Родина, честь, долг, порядок и верность, дорогой генерал – это не добродетель, а врожденные качества. Они либо есть, либо их нет. Ты можешь стать добрее или злее, умнее, сильнее, но порядочным стать не сможешь. Если матушка или отец были продажными тварями, то грешно от их потомства требовать чести и верности. Увы, таковы законы наследственности. Во всех сословиях есть порядочные – люди чести и непорядочные. Как увидать сию подлую кровь в маленьком мальчике? Остается либо довериться чести его отца или матушки, иль вовсе отказать с порога. Если не распознать, то такой погубит не только себя, когда выйдет на службу и получит задание, но и своих братьев по оружию. Я людей чую и понимаю на что они способны и что им нельзя поручать. В итоге моя разведка стала лучшей в Европе и это признали даже англичане, но мне не хватает учеников, проверенных в деле. Даже следователя толкового для раскрытия самого что ни на есть будничного убийства и то днем с огнем не сыскать. Вот пример: один из самых талантливых моих учеников – Федя Тютчев выказал талант поэтический и мог, а я считаю, что и должен был стать выше Пушкина, но сие мне не нужно, а мне нужен резидент в Германии, а не крючкотворец. Я предложил ему выбор: публикации, гонорары и всемирную славу, после выполнения задания или безвестность за тридевять земель от России? Мой ученик выслушал мое предложение и просто спросил, -Если бы вам не нужен был человек там, в Баварии, вы бы меня напечатали? У меня сжалось сердце, мой мальчик хорошо почуял то, что я счел его незаменимым для дела и согласился подождать со стихами и прежде выполнить мое задание.
Я не мог говорить от радости, переполнявшей меня. Хотел закурить, но не смог высечь искру, тогда Федя подошел к моему креслу, сам ударил по огниву, долго смотрел на тлеющее пятно в моей трубке, затем грустно улыбнулся и тихо сказал:
–Такая похвала дорого стоит, зато я теперь точно знаю, что у меня есть один преданный и любящий меня читатель.
Через год он прислал мне письмо с новым стихотворением, но и до сих пор я не могу его напечатать. Я осуждаю себя, что не даю ему писать, может быть в самые его плодотворные годы, ведь поэтический век очень краток. И, как это наши дворяне не видят, что Пушкин не столь гениален? Да, я практически уже приказал отсеять, убрать Пушкина, он меня раздражает, но если меня спросят на небесах, каюсь ли я в своей жизни, то отвечу, что грешен лишь тем, что не даю писать Федору Тютчеву и за сие нет мне прощения. Я, генерал, отсеиваю неугодных и порченых, вычеркивая их из книги живых, а оставляю лучших и проверенных, за которых не стыдно и на которых могу положиться, как на самого себя.