Вашингтон, округ Колумбия

Видал Гор

Бэрден уселся за длинный пустой стол, и слуга Генри, угрюмый чопорный негр, подал ему завтрак. Генри боготворил сенат Соединенных Штатов. Он читал все относительно сената («относительно» было одним из его словечек) и с еще большим, даже чем сам Бэрден, подозрением относился к Белому дому, считая главу исполнительной власти постоянной угрозой величию верхней палаты конгресса.

Улыбаться или выдавать свое волнение было не в натуре Генри, но Бэрдену показалось, что рука у Генри слегка дрожит, когда тот положил рядом с его тарелкой утренние газеты. С первой страницы

газеты, лежавшей сверху, на Бэрдена смотрело его собственное лицо.

— Ну что ж, Генри, полагаю, мы объяснили мистеру Рузвельту что к чему.

— Да, сенатор, думаю, что так. А что будет теперь с законопроектом о Верховном суде?

— Сгинет в комиссии. Навеки.

Генри нахмурился, выражая мрачное удовлетворение, и удалился, предоставив сенатору возможность читать о самом себе. Со свойственным ему тактом он положил «Вашингтон трибюн» поверх стопки газет.

— Ну, каково это? — В столовую неожиданно вошла Диана. — Когда тебя так хвалят? Когда тебя так превозносят?

— Не более, чем я того заслуживаю. — Он явно озорничал. — Примерно раз в десять лет меня оценивают по заслугам.

Усевшаяся по другую сторону стола Диана виделась его близоруким глазам огромной розой в золотом снопе утреннего света.

— Мы ценим тебя всемерно и ежедневно. Ты собираешься на Холм [8] ?

— Можешь представить себе, чтобы я туда несобирался? Как не порадоваться чужому горю?

Генри принес завтрак для Дианы и сдержанно прислушивался к разговору, прислуживая ей.

8

Имеется в виду Капитолийский холм, где стоит здание конгресса США.

— Президент как-нибудь комментировал случившееся?

— Пока нет. И сомневаюсь, что будет. Он сбежал на яхте вверх по Потомаку.

В кухне зазвонил телефон, и Генри медленно двинулся туда снять трубку.

— Тебе понравился вчерашний прием? — Он взглянул на розовое пятно, которое, казалось, то сжималось, то расширялось.

— Да, я люблю Сэнфордов. Особенно Инид. Хотелось бы мне выглядеть так, как она. Она выглядит как… она выглядит так, как сама Судьба.

— А как выглядит Судьба?

— Как Инид. Непостижимая, суровая, чувственная — все вместе. Мужчины от нее без ума.

— От Судьбы?

— Нет, только от Инид. Мне бы хотелось, чтобы они были без ума от меня.

Бэрден нахмурился. Он знал, что Диана считает себя непривлекательной, а раз так, то мужчины могут поверить ей на слово. Как объяснить, что искусство привлекать к себе других — это всего лишь фокус, которому надо научиться, акт воли. Он сам начал с изучения тех, кто умел угождать толпе; намеренно имитировал их манеру говорить, улыбаться, ходить, пока, наконец, не научился нравиться. Но все же он не переставал быть самим собой вопреки изощренномулицедейству.

Вошел Генри с телефонным аппаратом, волоча за собой шнур.

— Из вашего кабинета, сенатор. Мистер Овербери.

В голосе

Клея слышалось возбуждение.

— Вы смотрели утренние газеты? А нью-йоркские и того лучше. Да, еще звонили из вашего штата, от губернатора. Он выставляет вашу кандидатуру в президенты! — Сердце Бэрдена учащенно забилось. — Звонил еще некто по фамилии Нилсон. Он хочет встретиться с вами. Речь идет о…

— Я знаю, о чем идет речь. Передай ему, что я не желаю его видеть. Скажи ему, что он мошенник. А впрочем, не надо, не говори.

— Как-нибудь дам понять.

— Скажи ему, я очень занят. Отбей у него охоту звонить. Я буду в кабинете через полчаса. — Бэрден положил трубку.

— Кто такой Нилсон? И почему он мошенник?

Бэрден взглянул на розу, которая пылала теперь в солнечном свете, затопившем комнату.

— Это удивительный человек. Он явился ко мне на прошлой неделе и сказал, что хочет купить у индейцев сто тысяч акров земли.

— Нефть?

— Что же еще? И заверил меня, что министерство внутренних дел не станет поднимать шума…

— Но он знал, что ты-то шум поднимешь.

— Вот-вот. И он хочет, чтобы мой подкомитет не возражал против покупки земли за ничтожную часть ее истинной цены.

— И индейцы согласны?

— Конечно! Они же идиоты.

— Тогда ты должен защитить их.

— Я защищу их и тем заслужу их смертельную ненависть. Ни одно благое деяние не остается безнаказанным.

— Но постоять за правду — это значит сохранить душевный покой.

— Не уверен в этом. Не будь ригористкой, — вдруг урезонил он ее. — Не бери пример с меня. Вспомни слова Цицерона…

— Цицерон говорил всякое, и ты знаешь все, что он говорил.

Диана дразнила его, и это его вовсе не забавляло, ибо он не обладал чувством самоиронии, и сознание того, что он лишен этой самой американской из добродетелей, отнюдь не облегчало жизнь. Для общественного деятеля он был чересчур чувствительным и ранимым.

— Цицерон сказал: «Приспосабливаться слегка — допустимо, но, когда пробьет твой час, не пропускай его!»

— Да, но как знать, что твой час пробил?

— Цицерон угадал его безошибочно. Они пришли с мечами и отрубили ему голову.

— По-моему, лучше вообще не приспосабливаться. В таком случае ты всегда готов к концу.

— Чтобы выжить, это, увы, необходимо. Знать, когда без этого можно обойтись, — вот секрет величия.

— Ты — великий человек.

Он был тронут.

— Дочери всегда высокого мнения о своих отцах.

— Но ты на самом деле такой. Потому что ты не боишься быть… — Она запнулась, и Бэрден ждал, какой эпитет она выберет: сильным, мудрым, честным? Должно быть, «честным», решил он и попытался телепатически повлиять на ее решение. Но она выбрала другое слово: «непопулярным» — сомнительная добродетель, граничащая спороком. В сенатеполно людей, упивающихся непопулярностью (за пределами своих штатов, конечно); эти притворщики на седьмом небе от счастья, когда им случается ощутить стену за своей спиной. «Надеюсь, я не принадлежу к этой братии», — подумал сенатор.