Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции
Шрифт:
Так уж совпало, что день нашей первой встречи с Аксеновым был моим последним днем в Тбилиси, где я прожил почти десять самых счастливых лет: у меня уже были оформлены все документы на выезд в загранку, в длительную служебную командировку. Именно в Тбилиси, как писал обо мне Аксенов, возникла идея проникновения дальше, за пределы, пусть в социалистическую, но все-таки Европу, в Будапешт, где, конечно, на каждом перекрестке есть кафе и там играют комбо блестящих джазменов, венгерских вариантов Джона Колтрейна [164] и Стэна Гетца [165] . Раннее утро я отметил походом в хашную, расположенную на небольшой площади недалеко от музея Нико Пиросмани, потом оттуда (не понимая: то ли мне грустить, то ли в воздух чепчики бросать) спустился прямиком к духану
164
Джон Колтрейн (англ. John Coltrane; 1926–1967), американский джазовый музыкант.
165
Стэн Гетц (1927–1991), американский джазовый музыкант (саксофонист), получивший прозвище «The Sound» («Звук») потому, что извлекал из своего инструмента красивейшие звуки.
— Где ты пропадал? — набросился на меня грузный Гоги. — Докладывай.
Я, как умел, принялся рассказывать о своей поездке на праздник Ломисоба.
У Васи разгорелись глаза. Он требовал подробностей.
Уже смолоду он поклонялся им. Для Аксенова деталь в литературной работе была основой основ образности. С каким удовольствием повторял В.П. ослепительную находку Олдоса Хаксли, рисующего древнее пианино, один из первых «бродвудов» георгианской эпохи, под открытой крышкой которого скалились желтые клавиши, будто зубы старой лошади! В таких случаях Аксенов восклицал: «Это ли не перл? Увы, современная проза, как свинья, равнодушна к россыпям подобных сокровищ». Он не скрывал от читателей, что, побывав в юности в квартире Пушкина на Мойке, не обнаружил ничего особенного, кроме… умывальника, неизгладимо, навсегда оставшегося в его памяти. Но умывальник-то этот не простой — кругельсонговский, мраморный, с фарфоровой, в цветах и фазанах, раковиной. На нем, этом роскошном пушкинском бытовом предмете, и держится вся художественность трогательной новеллы.
Ну а я, вдохновленный солнечным кахетинским, докладывал о своем.
Пасанаури. Это здесь, увековеченные Николаем Заболоцким, «на двух Арагвах пели соловьи». Рядом — гора Ломиси (два с половиной километра высотой). У подножья — храм Святого Георгия. Первая среда после Троицы. Народ валит сюда валом. Пожалуй, со всех окрестностей. Все нарядно одеты. Возбуждены. Смех, крики, песни, блеянье баранов, которых принесут в жертву.
— Языческий обряд, что ли? — спрашивает Аксенов.
Я отвечаю: скорее всего — да, отголосок.
И бегло описываю двух священников, проходивших мимо, недовольных, сердитых. Один из них в сердцах махнул рукой: ничего, мол, не попишешь, пусть им…
А ближе к вечеру мы повели Аксенова в Чугурети, к Цыбулевскому — надо было показать, как художница Гаянэ Хачатурян украсила своими дивными фресками Шурину лоджию. Голубые девушки и голубые кони поразили Васю. Он не забывал их (это я точно знаю) чуть ли не до конца жизни.
Вторая встреча с В.П., ставшая началом нашей долгой дружбы, произошла много лет спустя, случайно, и благодаря Гале Евтушенко, давней соседке Майи (Маяты), самой большой Васиной любви. Мы пили чай у нее на крохотной кухне (при огромнейшей тем не менее квартире), спорили о «Людях лунного света» Вас. Вас. Розанова, и тут она вспомнила:
— Ой, я ведь обещала Васе, что позвоню ему, когда вы придете… Познакомлю заодно.
— С Аксеновым? Мы познакомились с ним еще в Тбилиси.
— А… ну да, мне что-то такое Межиров об этом говорил. А теперь Васю выручать надо. Гаишники права у него то ли отнимают, то ли уже отняли. Поможете? [166]
Я отправился в комнату, где до этого рылся в куче (почти сплошь запиленных) фирменных джазовых пластинок, оставшихся в наследство от Евгения Александровича, предназначенных ею на выброс как ненужное барахло (ее волновала только классика). Галя, кстати, говорила,
166
Мы с В.П. на следующий день побывали в отделении ГАИ, которое размещалось под каким-то мостом (по-моему, недалеко от ЦПКиО). Замполит укорял Васю: что ж он не признался, что он — выдающийся комсомольский писатель? Аксенов развел руками, сдерживая ухмылку. Они даже выпили в кабинете самого начальника по паре рюмочек двенадцатилетнего французского коньяка «Курвуазье». И договорились, что В.П. проведет здесь творческую встречу с личным составом. И Вася слово свое сдержал: приходил, встречался с гаишниками, и те были на седьмом небе. Пришлось приходить к ним еще. И В.П. гордился этим. Может, там и пришла к нему идея «Поисков жанра» со штрафной гаишной стоянкой, майором Калюжным, поливальными машинами, перевозившими куда надо девок, и водку, и «ширево»…
— Вечно скорость превышает. Лихач. Это ему урок. Но выручить его необходимо.
Войдя, Аксенов остолбенел, заметив меня.
— Гамарджоба, кацо! Привет авлабарцам. Сколько лет, сколько зим! Так это ты меня спасать будешь? Вот не предполагал. — И спохватился: — А почему же мы в ЦДЛ не сталкивались?
— Служба, — ответил я. — Тягомотина. Я в ЦДЛ раз в году бываю.
Он не стал с ходу рассказывать мне о своих неприятностях, причиненных ему ГАИ, и неожиданно для меня предложил:
— Айда в «Иллюзион». Маята отказалась. Билеты вот они, при мне. Через десять минут начало.
— А что за фильм?
— «Судьба солдата в Америке» [167] .
Я сказал, что видел эту картину шесть раз, но с радостью составлю ему компанию.
— А я пятнадцать раз смотрел, — укоризненно произнес Аксенов. — И опять иду. Малыш Джеймс Кэгни [168] — титан. Чудо! А мысль там какая?! Уложить всех вокруг себя куда проще, чем договориться…
167
«Ревущие двадцатые» (англ. The Roaring Twenties; другой перевод — «Судьба солдата в Америке») — гангстерская драма 1939 г., снятая режиссером Раулем Уолшем на киностудии Warner Brothers.
168
Джеймс Фрэнсис Кэгни-мл. (англ. James Francis Cagney, Jr.; 1899–1986), один из наиболее востребованных актеров Голливуда, удостоенный в 1942 году «Оскара» за лучшую мужскую роль.
До «Иллюзиона» (кинотеатр — в том же здании-высотке, на Котельнической, рядом с роскошным гастрономом, которого уже нету), ходу — три-четыре минуты. Но за это время Вася успел упомянуть, что настоящее название фильма — «Ревущие двадцатые», что советские прокатчики — идеологические бандиты, подтасовщики.
— Суки! — добавил он сердито.
А когда сеанс завершился и мы, оглушенные, шли обратно, я прочитал ему свои стихи «Трофейные фильмы» с такими строчками:
Как богато мы, нищие, жили! Ты почти что босой — все равно Для тебя Тито Гобби и Джильи. Это юность. И это кино. ………………………………….. Славлю щедрости кинопроката За влюбленную насмерть трубу, За судьбу фантазера-солдата С верой в женщин и с пулей во лбу.Аксенов пожалел, что я не посвятил ему это стихотворение.
— Мне это было бы по душе, — сказал он. — Мои мотивы.
Разумеется. Это перекликается с его «Песней петроградского сакса образца осени пятьдесят шестого»: «Я нищий, нищий, нищий… И пусть теперь все знают — у меня нет прав! …Боже праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок! Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам вливается в опавшие сосуды моей земли! И пусть все знают — я скорее лопну, чем замолчу! Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови, хотя я нищий, нищий, нищий…» Должок я вернул впоследствии, получив в подарок от него старинный роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки» с эпиграфом: «Дорогой Володя! Вот то, что я навольтерьянил. Читай и вольтерьянь стихом. Твой Вася». Вот и свольтерьянил я стихотворением «Листопад всея страны», ему посвященным, с такой концовкой: