Василий да Марья
Шрифт:
— Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!
— Готов к любым испытаниям, товарищ капитан дальнего плавания! — попытался отшутиться Василий, но не получилось.
— Ты, четвертый помощник, каблуками здесь не щелкай. Здесь тебе не плац, а палуба корабля. На палубе и поскользнуться можно, если ноги не так сложишь.
Капитан хмыкнул, мол, посылают к нему хрен знает кого, а их тут воспитывай. С кислой физиономией он сказал, впрочем,
— Ладно, иди в свою каюту, устраивайся. Боцман тебя проводит. Подробней потом потолкуем, когда разглядим, какой ты есть фрукт.
Вот так встретил Васю Мишина легендарный, всеми уважаемый в пароходстве капитан Пономарев Федор Иванович.
А Василий и не обиделся на него нисколько. Он так стремился попасть именно на сухогруз «Отто Шмидт», где капитаном был Пономарев.
Все знали крутой и жесткий нрав капитана, всем было известно: попасть к нему — пройти лучшую школу мореплавания.
Юнга Северного флота, будучи мальчишкой, служил на боевых кораблях, участвовал в проводке караванов в годы войны.
Полжизни капитанивший, Федор Иванович знал в людях толк, искренне и глубоко любил честность, открытость, уважал трудяг. Беспощадно гнал от себя трусов, предателей и бездельников. Писал на них самые страшные характеристики. Зато тех, кого он принял, пропустил через горнило непростого своего характера, потом брали с радостью на любые суда, на любые должности, такие люди потом росли и тоже становились капитанами.
Кадровики пароходства говорили:
— Попадешь к Пономареву — или грудь в крестах, или голова в кустах.
С головой у Василия было все нормально, и уже в первом же рейсе он отличился.
Шли на Амстердам с пиломатериалами. Попали в шторм. Василий как будто почувствовал грядущую беду и после вахты не пошел спать, а следил на палубе за грузом: вдруг пойдет смещение?
Шевеление огромных брикетов он разглядел сквозь ветер и брызги вовремя. Немедленно дал команду палубным матросам крепить груз, доложил ситуацию капитану. Сам помогал матросам чем мог. В общем, были приняты нужные меры, разбалансировки судна удалось избежать благодаря прежде всего Мишину, его «неформальному отношению к своим обязанностям», — так было сформулировано потом в тексте благодарности от имени руководства Северного морского пароходства.
Уже через год Василий пошел в рейс третьим помощником капитана, еще через полтора — вторым.
Пономарев его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была своеобразна, как и все у Федора Ивановича: если что не так, если промашка какая — все! Обрушиваются громы и молнии: «Такой-рассякой! Хуже Мишина нет никого!»
Но даже в такие грозные минуты, когда шел разнос, видел Вася добрые искорки в мутно-зеленых глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарев для Василия Мишина как отец — строгий
Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением — старпомом. Как же — пономаревская школа! Но Мишин под разными предлогами уклонялся — не хотел уходить со «Шмидта». И Федор Иванович об этом знал.
И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью, капитан пригласил к себе Мишина.
— Ты не на вахте, я знаю. Садись.
А на столе — бутылка дорогущего «Хенесси», раскрытая коробка конфет, яблоки...
Пономарев молча налил коньяк в бокалы.
— Выпьем, Вася. Хочу с тобой выпить.
Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.
Выпили.
Образовалась пауза. Пономарев, видно, хотел что-то высказать, но не мог начать разговор.
— Давай еще по одной, — махнул вдруг рукой Федор Иванович.
Тяжелый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался.
После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:
— Ухожу я, Вася, ухожу совсем, рапорт подал уже.
И опять замолчал.
Василия будто гвоздями приколотили к стулу — ни пошевелиться, ни сказать ничего не мог. Для него сейчас обрушился весь мир.
Корабль, а значит и весь торговый флот, покидал кумир нескольких поколений моряков, основоположник, фундамент, глыба, человек-легенда.
Мишин вдруг осознал: жизнь теперь переменится, и переменится к худшему.
После третьей Федор Иванович захмелел: он ведь совсем не пил спиртного, и эта доза была для него непомерной. Тело его вдруг начало вздрагивать, веки затряслись, губы сморщились.
Он заплакал, с трудом выговаривал слова:
— Вот я, Герой Социалистического Труда, лауреат, туды-рассюды, всяких премий, знаменитость. А что я могу сделать против этих, мать их, перемен? Корабли распродаются за бесценок, кого во фрахт выгоняют, кого в аренду. Будто самим корабли не нужны. Вот и нас в аренду отдают какому-то греку. Чтоб он сдох, этот грек! Ну не греку, так немцу отдадут, все равно отдадут. Я уже поругался с директором пароходства. Все ему высказал. А что он может сделать, клерк такой же. Перестройка, мать ее за ногу!
На дворе было начало девяностых.
— Все разваливается, Вася, все! И страна разваливается.
Он горько махнул рукой, сморщился и выпил еще.
— И я разваливаюсь, Вася, мне уже шестьдесят. Пора на покой.
Потом он посмотрел на Мишина, поднял тяжелые свои веки и сказал с глубокой-глубокой печалью:
— Жалко, тебя дорастить не успел. В таких, как ты, — вся надежда флота. Очень тебя прошу: не оступись без меня. Ты ведь для меня как сын.
И опять заплакал. Потом сказал: