Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— Не могу войти, сестрица.
— Да куда войти-то, кто осмелился тебя не пускать? — все еще ничего не понимая, удивилась Софья.
— К жене моей войти, к Параше.
— Бог с тобой, братец. Параша твоя — дева смирная да податливая. Что ж, неужто она заперлась?
— Заперлась, сестрица. И я, сколь ни стараюсь, не могу войти.
— Да где она заперлась-то. В опочивальне? Вот я пойду да и проберу ее!
— Так ведь она с охотой. Плачет, а не впускает. Варька, та сама способствовала, а Параша несвычна.
Софья невольно прыснула — поняла наконец,
— Ты бы наставила ее, сестрица, — продолжал. Иван.
Софья развела руками, не в силах сдержать улыбку:
— Я тут, братец, не помощница тебе. Параша твоя хранила для тебя, суженого своего, девство, дар бесценный. Ты его должен разрушить. Таковая честь дорогого стоит. Худо ты старался. А посилься еще, напружься. Это в самом начале тяжко, а потом, как ты сведал, станет сладко. Станет она тебя впускать с радостью да с охотой. Ступай, старайся. Параша твоя безвинна, тебе помочь, как ни старается, не может. Ты — муж и будь мужем.
Все еще плохо понимая, какую преграду воздвигла для него молодая супруга и что такое девство, отправился он назад, в опочивальню.
— Сестрица велела стараться, — сообщил он юной царице. — Давай, Парашенька, будем стараться вместе.
Долгонько Иван старался, и наконец усилия его увенчались успехом. Вошел, разрядился, и удовлетворенный, вздремнул. А Прасковья, как наставляли подружки, испытывая и боль, и стыд, сдернула простыню и понесла им.
— Брак честен есть и ложе не скверно! — заплясали женщины, воздымая простыню, словно знамя, словно священную хоругвь. И хоть пиршественные столы сильно поредели — кто свалился прямо под них, а кто побрел к себе, — нешумное ликование снова воцарилось в Грановитой палате.
То была как бы вершина свадьбы. Новобрачные стали истинными мужем и женой, познали друг друга. Особенно ликовали Салтыковы — теперь уж неможно поворотить, теперь их кровь пролилась на царское ложе. Царица Прасковья Салтыкова вошла в династию, и отныне они — тоже царского рода.
Царевна Софья тоже пребывала в радости. Ее братец обсеменил молодую царицу, и теперь оставалось только ждать благого результата. Ее все поздравляли, словно она была виновницей торжества. Ведомо всем было, сколь старалась царевна братца оженить. А от наиболее проницательных не могло укрыться и то, какой расчет вкладывала она в эту свадьбу. Только расчет расчетом, а просчет просчетом. Видели, какую силу набирает молодой царь Петр. Понимали: одолеть его будет невозможно. Понимали и то, что царь Иван, узилище немощей, недолго протянет. И вряд ли произведет на свет здоровое потомство.
А царевна Софья целиком положилась на молодую царицу. И ядрена она, и здоровьем так и пышет: такой и ущербное Иваново семя принять и выносить ничего не стоит. Стала царевна часто наведываться во дворец молодых в селе Измайлово. Досталось оно им от батюшки благоверного царя Алексея Михайловича. Богатое имение. Все там было свое — и лес, и пашни, и дворни не счесть, и пруды да озера, полные рыбы, и службы разные, и даже зверинец свой с заморскими зверями.
Софьина золоченая карета часто въезжала в ворота Измайлова. В неделю неявнее трех раз. Братец Иванушка, когда не был занят на какой-либо официальной церемонии, обычно простаивал на молитве в домовой церкви. А царевна прямиком спешила к Прасковье.
— Ну что, царица-сестрица, чуешь что-нибудь? — вопрошала она с порога. На что обычно следовал ответ:
— Нету чувства, — Прасковья все еще робела перед Софьей, и потому ответ ее звучал виновато.
— А скажи-ка мне, месячные-то отходят?
— Отходят, — со вздохом отвечала Прасковья.
— Стало быть, не понесла.
— Не понесла, — чуть не плача, отвечала Прасковья.
— Часто ли приходит к тебе государь?
— На неделе раза три, а то и четыре.
— Ты его побуждай приходить чаще. Ежели мужа не расшевелить да по одному месту не провести, не погладить, он сам не воспылает, — со знанием дела укоряла Софья. Она все еще считалась в девах, как положено было царским дочерям, но уж всем известно было, что пребывает она в любовницах у князя Василья Голицына, в метрессах. Однако об этом говорилось вполголоса. Знала это и молодая царица — да и как было не знать, коли тем слухом вся Москва полнилась. И потому Софьиным вопросам не дивилась.
Царевна же продолжала допекать царицу-сестрицу нескромными вопросами:
— А много ль семени от него исходит?
— Откуль я знаю — много то или мало? — удивлялась Прасковья с обычным своим простодушием. — Все в себя принимаю.
— Старайся, голубица, — с натужной ласковостью произносила царевна. — На тебя вся наша надежда. Ты у нас ноне главное лицо, у Милославских да у Салтыковых. Родишь царевича — златом да драгоценными каменьями осыпем. Всему государству будет великая радость да угожденье.
— Я стараюсь, сестрица, — виноватилась Прасковья, закрывая лицо ладонями. — А как не стараться? Уж и батюшка мой, и матушка с молитвою о зачатии приходили. Вместях и молились о даровании нам плода.
— А просили ли мужеского рода? — интересовалась Софья.
— Как же, как же, сестрица. Наследника просили, царевича. Истово, а матушка со слезою.
— Пойду к братцу, с ним потрактую.
Царь Иван с умиленным видом клал поклоны чтимой иконе Богородицы «Утоли моя печали». Увидев сестру-наставницу, он обрадовался:
— Ко времени, сестрица, ко времени. Становись рядом да попроси Матерь Божию о здравии моем, об исцелении от недугов.
— Просила и просить, буду, — ворчливо произнесла царевна. — А молил ли ты, братец, о даровании наследника царевича?
— Ох, запамятовал, сестрица, запамятовал, — виновато отвечал Иван.
— Как же ты мог о столь важном запамятовать, — укорила его Софья, — когда почитай все государство о том просит и молит. Сказывала мне Параша, что ты к ней нечасто входишь.