Василий Голицын. Игра судьбы

Гордин Руфин Руфинович

Нарышкины распростерлись поперек. И вот тогда она прибегла к колдунам и колдуньям. Зная эту ее склонность, услужающие приводили к ней бабок и блаженных, меж которых были ведуны. В свой замысел она посвятила князя Василия и Федора Шакдовитого. Князь относился к этому с иронией, а Федор верил в нечистую силу и заговоры.

Софья сильно надеялась на Серапиона, блаженного, но уж очень смердевшего. Сей Серапион навел-таки порчу на Петрушку, но лихоманка та оказалась скоротечною. И Петрушка продолжал куролесить по-прежнему. В

последнее свидание Серапион вручил ей заговоренный порошок. Коли высыпать его на сиденье ненавистному человеку, уверял он, тот станет сохнуть и в одночасье помрет. Вот этот-то порошок и вручила она братцу Ивану, чтобы высыпал на тронное сиденье Петра. И стала терпеливо дожидаться последствий.

Но Петрушка был по-прежнему здоров и резв. И Софья, потеряв терпенье, снова поехала в Измайлово. Братец, как всегда, был в молельной. И Софья без обиняков приступила к нему:

— Высыпал ты порошок на Петрушино сиденье?

— Ну? Вестимо высыпал.

— И ничего ему не сказывал?

— Ну? Как ты наказывала, сестрица, так я и поступил. Молча высыпал.

— При нем? — вскинулась Софья.

— Ну? Нет, сестрица. Как ты наказывала, без него.

Софья вздохнула с облегчением, продолжала допрашивать Ивана:

— А что он?

— Узрел нечистоту на сиденье да повелел ближнему боярину, а тот стольнику щеткою ее смахнуть.

— Ах ты, беда какая, — невольно вырвалось у царевны. — Узрел, значит?

— Узрел, сестрица, сам узрел. Я ничего не сказывал.

Огорченья своего Софья не скрывала, но Иван не обратил на него внимания.

— Спасибо тебе, братец, — криво улыбаясь, произнесла Софья. — Ежели сызнова я тебе что-нибудь поручу, исполнишь?

— Ну? Вестимо исполню, государыня сестрица.

Экая неудача, вздыхала Софья на обратном пути. Заговоры и заклятия надобно испробовать. Правда, первые пробы опять же не удались, но медлить нельзя.

Царевна была натурой энергичной. Замыслив нечто, она немедля старалась привести замысел в исполнение. Притом у нее хватало хитрости и изобретательности на все.

Призвав Федора, она поручила ему, не отлагая, доставить к ней бабку Акулину, Акульку, промышлявшую в торговых рядах на Красной площади. У этой бабки была слава целительницы. Она якобы снимала порчу, заговаривала ото всех болезней, к ней ходили мужики снимать утин-прострел и мужскую немочь, а бабы лечили грудницу, бесплодие и прочие болезни. Естественно, промышляла она и заговорами против неверности, наводила порчу на недругов.

Привел Федор бабку Акульку. Пала она перед царевной навзничь и стала стукаться лбом об пол, приговаривая:

— Свет ты наш великий, ясный, подательница благости, великая государыня, да чем я, недостойная, могу услужить тебе?

— Можешь ты навести порчу на супротивника моего? — напрямую спросила ее Софья.

— Услужу тебе со всем усердием, яко могу. Коли можешь достать его волос, либо ноготь состриженный,

либо еще чего-нибудь от него, навроде мочи, кала, крови, — смогу за верное. Либо след ноги его.

— Ничего такого достать не могу. Разве что след попробовать? Как, Федор?

Шакловитый затруднился с ответом. В самом деле, можно ли как-нибудь соскрести либо снять лопаткою след ноги Петра?

— Нет, государыня, это дело безнадежное, — наконец вымолвил он.

— А ежели неможно сам след, то вколотить в него четыре железных гвоздя крестом с причитаньем, кое скажу.

— И сего не исполнить, — сказал Шакловитый. — Ты, бабка, что-нибудь полегче да попроще измысли.

— Могу, могу, касатик, — заторопилась бабка. — Есть порча на ветер. Слова такие заговоренные.

— Вот это годится, — одобрила Софья. — Сама ль ты наведешь либо кому-нибудь из нас следует?

— Нет, государыня царевна, сама я не могу — недруг-то ведь не мой. Кабы был бы мой, я бы наговорила. А так…

— Сказывай, каково говорить надо. А ты, Федор, возьми вот бумагу да запиши.

— Да где у тебя перья да чернила?

— Кликни кого-нибудь, чтобы принесли.

Постельничий принес очиненные лебяжьи перья да чернильницу со стопой бумаги.

— Ну, сказывай!

Бабка отставила ногу, сделала зверское лицо и начала:

— Кулла, кулла, кулла! Ослепи имя река очи цвета черного, раздуй его утробу толще угольной ямы, засуши его тело тоньше соломины, умори его скорей жала гадючьего, оторви ему руки-ноги бурею свирепою. Пущай он сгинет в одночасье со всем своим добром, с детишками, с женою либо с мужем. Аминь!

— Больно страшно, — сказала Софья, когда Шакловитый закончил писать. — Ну да ладно. Испробуем. А ты, Акулина, никому не сказывай, что у меня была. Проговоришься — лютой казни предам. Поняла?

— Как не понять, великая государыня царевна. Пущай язык у меня отсохнет, ежели проговорюсь, радетельница ты наша.

— Федор, дай ей золотой. Это на первый раз. Вдругорядь получишь более. А ежели заговор твой сдействует с первого разу, то озолочу.

— Ужо служить буду со всем радением, — приговаривала бабка, пятясь к выходу. Шакловитый выпроваживал ее. Когда он вернулся, царевна потребовала:

— Давай выйдем на гульбище. Сначала ты, а уж потом и я. Уж больно страшные слова, кабы язык не отсох.

День выдался ясный, теплый, благостный. Грачи черными закорючками деловито копались в земле. Дворцовые конюхи выводили на пастьбу лошадей. Подувал почти неуловимый слабый ветерок, Лениво пошевеливавший сухие листья на гульбище. Федор послюнил палец.

— Кажись, на восток, — сказал он. — А где это Преображенское, в какой стороне?

— Не ведаю, — призналась Софья.

— Ну да ладно. Глядишь, и достигнет ворога нашего.

— А он не в Преображенском. Сказывали, на Плещеево озеро подался. Игры у него там водяные.