Василий I. Книга первая

Дедюхин Борис Васильевич

— Но как же, скажи, мог игумен Сергий передать свою веру сразу всему народу?

Отец долго обдумывал ответ, подбирая слова, доступные девятилетнему отроку, и так молвил:

— Важно, сын, самому верить в народ, а тогда и народ в тебя поверит. Сергий первым на нашей земле понял это. — И отец рассказал Василию случившуюся не так давно памятную историю.

Когда Борис нижегородский возомнил себя первокнязем Руси и выкупил у хана ярлык, Сергий явился в тот волжский город, ставший на время русской столицей, и от имени Москвы позакрывал все церкви. Многим рисковал он, непросто на такой шаг было решиться. Но он верил, что народ его поймет, и не ошибся. В городе поднялся бунт, и, испугавшись народного гнева, Борис добровольно

отказался от ханского ярлыка, пришел на поклон к малолетнему Дмитрию Ивановичу. С тех пор никто не смел больше покуситься уж на власть московского князя из боязни вызвать народное недовольство. И чем больше проходило с того дня времени, тем яснее сознавал Дмитрий Иванович свое место и свою роль в непростой, со многими труднопостижимыми взаимосвязями и неожиданными противоречиями жизни раздробленной, униженной, но уже предугадывавшей свое великое предназначение Руси и центра ее — Москвы.

Сейчас ясно видел и сознавал великий князь, что все города, села, деревни не просто откликнулись на его призыв, но встали под московский стяг с великой гордостью, ибо вполне сознавали важность своего участия в общерусском деле, и это сознание враз отодвинуло в сторону старое соперничество, сделало его ненужным, заставило биться сердца всех русских заодин.

7

На следующее утро, как только затрубили карнаи на кремлевских башнях — звериный рык этих воинских труб враз разбудил Москву и всю округу на несколько верст окрест, объявляя о начале похода, — великая княгиня опять начала плакать и обмирать, надрывая сердца детям своим отчаянием.

Боярыни и воеводши, не спуская глаз с мужей и не сдерживая собственных слез, бестолково утешали великую княгиню, несли какую-то безлепицу. Только княгиня Мария, мать находившегося сейчас в Серпухове Владимира Андреевича, сохраняла самообладание. Она была с великой княгиней безотлучно, давала ей лекарские отвары и настои.

Чуть успокоившись, Евдокия Дмитриевна начинала жалостливо причитать:

— Господи, Боже мой, высший Творец, взгляни на мое смирение, сподоби меня, Господи, снова увидеть государя моего. Дай ему крепкой Своей рукой помощь, чтобы победить вражеских поганых татар. Воззрись на потомков его, князей-отроков беззащитных. Припечет их солнце с юга или ветер повеет на запад, не смогут еще вытерпеть. Что тогда я, грешная, сделаю? Верни им, Господи Боже мой, здоровым отца их, великого князя, тем и земля их спасется, и они царствуют вовеки…

Отец был занят сборами, но находил время и для Василия. Утром, когда еще только-только зазолотились шелом и кованый лев на сторожевой Тайницкой башне, а во дворе еще держались утренние сумерки, он позвал сына на Боровицкий мыс. Течение Москвы-реки образует в этом месте прихотливый перверт, и в излучине остался нынче нестравленный, нескошенный огромный луг, а за ним меж трех гор — ополья и пашни. Доведется ли увидеть осенью здесь стога и скирды?..

— Преподобный Сергий сказал ведь, что ты обязательно победишь и жив останешься, — тихо и серьезно произнес Василий.

Отец сжал ему своей жесткой и сухой рукой плечо, отозвался негромко же и с большой верой:

— А если, сын, и суждено смерти приключиться, то не простая это будет, чувствую, смерть, но жизнь вечная.

Возле Чудова монастыря повстречался им Пересвет. Василий едва узнал его: с пододетой под схиму кольчугой выглядел он еще более могутно, нежели был, шагал поступью тяжелой, уверенной, а глаза (они оказались при солнечном свете не темными и даже не серыми, но васильково-голубыми) смотрели по-детски ясно, спокойно и доверчиво. Он поклонился князю и княжичу, хотел что-то сказать, но, похоже, не осмелился. Дмитрий Иванович, однако, понял его;

— Что, Александр, наступает время купли нашей?

Застенчивая согласная улыбка родилась на бледном лице Пересвета — он слишком хорошо понимал, о какой купле идет речь, открылась ему великая тайна жизни и смерти: быстротечной

земной жизни и такой смерти, какой выкупается бессмертие. И он сам теперь считал себя вправе ободрить великого князя:

— Мужайся, государь! Не всуе сказано евангелистом Иоанном и припомнено в судный день пращуром твоим, святым Александром Невским: «Больше любви никто же не имеет, аще тот, кто душу положит за друга своя».

Солнце вдруг вырвалось из-за гребня дальнего горного леса, разбежалось слепящей глаза дорожкой по реке, заиграло тысячью зайчиков в окнах домов, на маковках церквей и колоколах звонниц. И само утро врежется в память Василию на всю жизнь, как сплошное слепящее солнце — словно вода бегучая на латах и щитах тысяч ратников, на окладах вынесенных из храмов икон, на хоругвях и на концах воздетых над головами пик, словно полыхающие огненные язычки, еловцы на блестящих желтых шлемах. Василию застили глаза дробившие свет на тысячи солнц слезы, он не стыдился их, даже и не замечал, он только боялся упустить что-то, не заметить и не отрывал взгляда от облитого золотом с головы до ног отца. Видел, как двое стадных конюхов подвели ему белого, рослого, сильного, но тонконогого коня, лучшего коня во всем княжестве. Был он горяч, дерзок, но учен. Терпеливо перенес, пока стремянные проверяли пряжки подпруга, расправляли шитую золотом камку, и только когда в седло грузно водрузился Дмитрий Иванович, он прянул ушами и нервно заплясал, перебирая ногами.

Василий видел, как пошла неверными шагами к коню мать. Отец собрался, видно, склониться с коня к ней для конечного целования, как это делали бояре и воеводы, блеснули уж на его плечах пластины, через огонь золоченные, но тут же он снова распрямился, сказал только на прощание:

— Жена, раз Бог за нас, то кто посмеет против нас? — И тут же резко развернул коня в сторону Константино-Еленинских ворот кремля [18] . Следом за ним двинулась его свита, на копьях всех дружинников вились на ветру однохоботные красные и зеленые знамена, а великокняжеский червленый из темно-красного бархата стяг вздымал над головой любимый отцом боярин Бренок.

18

Эти ближние к Москве-реке ворота давно заложены камнем, видеть их можно и ныне, но слой асфальта столь высоко наложен, что ворота кажутся неправдоподобно низкими, едва в рост человека.

И еще через двое ворот — Фроловские [19] и Никольские, подчиняясь зову своего сердца и воле великого князя, надеясь на свою силу и на заступу Бога, пошли сплошными потоками на восток русские рати.

На выходе из всех ворот стояли с чашами и кропилами в руках священники, окропляли святой водой воинов, напутствовали с большой верой и спокойствием:

— Помогай вам Бог!

И каждый, с радостью подставляя лицо свое под капель святой воды, с благодарностью кланялся затем провожающим, в сердце каждого крепла надежда, что дойдет напутствие до Всевышнего, каждому верилось в победу и славное возвращение.

19

Ныне — Спасские ворота, чуть выше Константино-Еленинских.

То ржание коней заглушало военную музыку, то все перекрывал бой варганов и рев ратных берестяных, медных и серебряных труб, а колокола гудели непрерывно, ровно, умиротворенно.

Полки шли встречь солнцу, и чем дальше удалялись, тем все более блеклым становился золотой отсвет доспехов и оружия, а скоро уж и золотые кресты на алых стягах различать стало невозможно, а сами эти стяги сливались заодно с ярко-красными щитами, переброшенными всадниками по-походному за спины.