Василий III
Шрифт:
– Прости, государь, - выдохнул Твердя и снова склонил голову.
– Прости, - передразнил Василий.
– Я тебя раз простил, егда наряд под Казанью растерял. Ныне не прощу. Надобно б тебя к Федьке в пыточную избу отправить, да крови твоей не хочу, зловонит она. Однако и милости не жди от меня, боярин Родион. Не надобен ты мне, и посему с боярыней своей и челядью дворовой отъезжай из Москвы немедля. Навек убирайся. Определяю тебя на жительство в городишко отдалённый, Белоозеро.
Прислонив к стене зерцало, Морозов долго прихорашивался. Костяным гребнем раздирал густые скатавшиеся волосы, говорил стоявшему поблизости Мамыреву:
– Добро тебе, Андрюха, голова у тя лысая, блестит, словно навощённая.
– Неча завидовать, Василий, настанет час, и у тя повылазят.
Сняв с зубьев пук волос, Морозов кинул под ноги и, отложив гребень, натянул на себя длиннополый, шитый серебром кафтан. Одёрнул, застегнулся.
– Послов по одежде встречают, - сказал и осторожно двумя руками нахлобучил отороченную соболем шапку.
– Слова истинные, Василий. Ко всему, ежели послы с подарками богатыми, - добавил Мамырев.
– Даров у нас малость, - вздохнул Морозов.
– За долгое житьё в Бахчисарае вконец обнищали.
– На этакую прорву не напасёшься, - согласился Мамырев.
– Ныне велел я подьячим всё потрясти, что есть, подарим ещё царю татарскому, авось подавится.
Морозов покачал головой:
– Слава те, Всевышний, изволил-таки хан допустить к своей милости. А я мыслил, что, не повидав Гирея, и на Русь отбудем…
Выйдя из караван-сарая, они сели на коней. Час полуденный, и в чистом небе тепло, не по-зимнему выгревает солнце. Воробьиная стая обсела раскидистое дерево, щебечет. За глинобитными заборами плоские крыши саклей. Тополя и клёны сбросили листву, замерли в спячке. По ветвям поплелись, вытянулись к самым макушкам голые виноградные плети. Унылы опустевшие в зимнюю пору сады Бахчисарая. И только красуются вечнозелёные кипарисы.
– Робею, Андрюха, - проговорил Морозов.
– С посольством часто доводилось бывать, а править впервой.
– А ты о том забудь, - успокоил его Мамырев.
– Чай, у тебя башка не дурней, чем у боярина Тверди.
Они пересекли площадь перед дворцом. Белели каменные стены ханских покоев. Дворец двухъярусный, крытый чешуйчатой черепицей. Тоскливо глядят на город узкие зарешеченные оконца. Молчат, не бьют струи мраморных фонтанов, и дорожки, покрытые песком, густо устланы жёлтыми листьями.
У ворот дворца зоркая охрана.
Сошли дьяки с коней, дали знать подьячим, чтоб тащили за
– Васка, айда карашеваться!
Мурзы и беки рассмеялись, по-своему затараторили, на дьяков пальцами тычут. Кудаяр-мурза под ноги Морозову плюнул, толмачу о чём-то пропищал. Толмач головой закрутил, переводить не захотел. А Кудаяр-мурза нож из сапога потянул, двинулся на толмача. Тот испугался, перевёл:
– Мурза Кудаяр сказывает, что ты, дьяк Василий, холоп. Озлился Морозов, Кудаяру кулак под нос сунул.
– Ужо самому царю Менгли-Гирею на тя пожалуюсь.
Но Кудаяр дьяка не слушает, вырвал у подьячего беличью шубу, на себя пялит. Тут и другие мурзы и беки послам дорогу загораживают, дары требуют. Морозов с Мамыревым едва во дворец протолкались. Мурзы и беки рожи кривят, гогочут непристойно. Опередили русских послов, скрылись в переходах.
– Ну чисто шакалы, - выругался Мамырев.
– Орда ненасытная, - вторит ему Морозов.
Пока шли коротким мрачным коридором, недобрые мысли в голове роились.
Кирпичные своды низкие, давят. Морозов Мамыреву глазами указал на дверь впереди. Железная, кованая, а пока её минуешь, в три погибели согнёшься.
– Не доводи до греха, втолкнут и закроют навеки, - шепнул Морозов.
Мамырев дрожит.
– Молчи ужо. И без того боязно…
За коридором начались палаты. Свет тусклый, едва пробивается через оконце под потолком.
Не успели дьяки дух перевести, как вошли в ханские покои. Менгли-Гирей сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте. По правую руку у хана восседал на ковре любимец царевич Ахмат-Гирей, по левую руку от Менгли-Гирея - визирь турецкого султана Керим-паша, а дальше царевичи и мурзы с беками.
Отвесили Морозов с Мамыревым хану поясной поклон. Морозов справился о здоровье Менгли-Гирея и жён его многочисленных. Толмач дьяковы слова перевёл. Хан ответил угрюмо:
– Аллах, да будет его воля, милостив ко мне, правоверному.
Тут глаза Морозова встретились с глазами Кудаяр-мурзы. Тот глядел на русского посла нагло, усмехаясь.
– Великий хан, - сказал дьяк Морозов.
– Челом бью и жалобу приношу на Кудаяр-мурзу. Поносил он меня и бесчестил, холопом обзывал и ко всему шубу, какую государь мой тебе посылал, отнял.
Не стал слушать Менгли-Гирей толмача, ответил насмешливо:
– Шубой той мы Кудаяр-мурзу одариваем. Царевич Ахмат захихикал. Его поддержали другие.
Только визирь Керим-паша оставался невозмутим. Морозов выждал, когда утихнут, сказал: