Василий III
Шрифт:
Поправлялся Степанка медленно. Уже и весна в полную силу вошла, на лето повернуло. Отцвели сады, и набухла на деревьях завязь. В деревне говорили, что совсем недалеко объявились дозоры московского войска и будто движутся русские полки к Смоленску.
Пусто и неуютно в хоромах псковского наместника Курбского. На господскую половину челядь заглядывает редко, семьи у князя Семёна нет.
Там, в Новгороде, едва Курбский
С той поры как прибыл Курбский в город, многое изменилось в Пскове. Вольнолюбивые бояре силой в Москву сосланы, а в их псковских хоромах ныне служилый люд великого князя Московского проживает. Особенно много оставил государь пищальников, псковичам в острастку.
Ночами неспокойно на душе у князя Семёна. Временами думает он о том, что тиуны в подмосковных сёлах ненадёжны, воруют от него, да и мужики шалят. Вон же сожгли Ерёмку с мельником и егерем.
А чаще тёмной тучей набегает мысль, что летят годы, за тридцать уже, а нет у него семьи. Таясь, любил королеву Елену, потом молодую Глинскую. Василий безжалостно отнял её…
Иногда подумывал князь Семён: не жениться ль ему на одной из дочерей боярина Романа?
Прошлой весной приехал дворецкий Роман с семейством и другими московскими боярами в Псков. Вотчины им дали и сёла с деревнями, какие лучше, по выбору, неподалёку от города, боярам псковским на зависть. Псковичи на московских бояр косятся, злобствуют. Они-де у государя к сердцу ближе.
Дворецкий Роман Курбского, что ни вечер, в гости зазывал. От него и узнал князь Семён, что княжна Елена всё ещё проживает в великокняжеских палатах, а Михайло Глинский хоть и приехал в Москву, но забрать племянницу к себе не торопится, а государь и не настаивает.
Зимой докатилось до Пскова известие о неудачном походе государевом на Смоленск. Псковичи тоже выставляли своих ратников. Ждали их возвращения нетерпеливо. Кому суждено живу остаться?
Весна тысяча пятьсот тринадцатого лета выдалась дружная, снег сошёл незаметно, а лёд на реке сплыл в сутки. Князь Семён радовался, от голодной зимы люду полегчает, и дожди к урожаю.
Однажды привели сторожевые ратники к Курбскому бродячего монаха. Был он в лохмотьях, борода взлохмачена. По хоромам наместничьим прошёл, от лаптей следы грязи. Монах, едва князя увидел, засипел простуженно, пальцем тычет в ратников:
– Прогони, княже, этих собак. Вона како они мне шею накостыляли, пока сюда вели. А я и сам тебя искал.
Курбский повёл рукой, и ратники, стуча сапогами, покинули хоромы. Монах поднял полу тулупа, долго рылся в складках не первой свежести рясы, извлёк лист пергамента, протянул:
– Возьми, княже. Сие письмо надлежало мне вручить государю Московскому, да шляхи, что из Литвы на Москву ведут, опасны. Посему и надумал я податься во Псков, а уж тут свои, русичи.
– Кто ты есть?
– прервал монаха Курбский.
– Али не признал, княже?
– удивился монах – Я из Вильно, дьякон православной церкви. Ты у нас бывал,
– Давай письмо!
– вскрикнул Курбский и всполошился, загремел на все хоромы: - Гонца немедля!
– Вспомнив про дьякона, сказал: - Спасибо, что уведомил, а письмо я в Москву отправлю к государю. Отдыхай, дьякон, да отсыпайся, обратный путь у тебя неблизок…
Весной тянуло туманы по низине, и королевский замок на Турьей горе скрывался в их мутной пелене. Туман стлался с вечера и держался до полудня. Сигизмунд не любил в это время бывать в Вильно и проводил его в старом польском Кракове. Но в этот год король изменил привычке и приехал в Литву на сейм. Ещё дорогой узнал о смерти королевы Елены. Саму смерть король воспринял спокойно, но известие, что Елену отравили и, верно, не без участия королевы Боны, Сигизмунда растревожило. В Литве проживало немало панов, поддерживающих Елену, и их недовольство было бы не ко времени. Слух о том, что московский князь Василий, озлобившись неудачей под Смоленском, снова готовится к войне, подтверждался. Король знал московитов. Они не из тех, кого можно, побив, заставить просить мира. Московитов сломить трудно. Но Сигизмунд уповал на помощь крымского хана. Гирей получил золота вдосталь.
Из узкого оконца замка Сигизмунду видны вымощенный булыжником двор, каменные постройки. Король сутулясь отошёл от оконца, потёр морщинистый лоб с залысинами и не спеша отправился в покои жены.
Несмотря на поздний час, королева ещё нежилась в постели. Сигизмунд остановился у изголовья, повёл острыми плечами.
– Ясневельможная пани, кто просил вас заниматься политикой?
Бледное лицо королевы Боны покрылось румянцем. Она презрительно скривила губы, ответила надменно:
– На что намекает король?
– А вам не известно, о чём мовят литвины и ляхи? Вас, ясневельможная пани, и Радзивилла винят в смерти королевы Гелены.
Бона насмешливо щурится:
– Але я Всевышний, какой дарует жизнь и забирает её?
– Бона уселась на кровати, свесив босые ноги.
– Ясневельможная пани, - начал раздражаться Сигизмунд, - смерть Гелены во вред нашим отношениям с московитами.
В узких разрезах глаз королевы вдруг забегали смешинки.
– Король боится московитов, мой муж холоп кнезя Василия?
– О Езус Мария!
– схватился за голову Сигизмунд, выскакивая из опочивальни.
От разговора с женой король долго не мог прийти в себя. Уже начался сейм. Паны шумели, бранились. Наконец Сигизмунд взял себя в руки, заговорил:
– Ясневельможные панове, кнезь московский сбирается на нас. Есть известье, его воеводы Репня-Оболенский и окольничий Сабуров двинулись к Смоленску.
– Король мыслил, что кнезь Василий оставит Литву в покое, пока за Литвой московские города?
– перебил короля Ян Вуйко.