Василий Шульгин

Рыбас Святослав Юрьевич

— Благодарю вас, господа, за вашу преданность. Вы, как и я, знаете, что произошло. Я отрекся от престола для блага страны. Предотвращение гражданской войны значит для меня больше, чем что-либо другое. Я отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но он отказался от короны. Боже, что ждет Россию… Я хочу… я хочу… я надеюсь, что вы сделаете все… враги России… Я желаю всем вам… я… Итак, господа…

Старые генералы плакали как дети, казаки рыдали, один из самых преданных царских слуг, человек огромного роста, упал без сознания на землю. Его свалил апоплексический удар, на его губах блестела пена. Его тут же вынесли. Царь подошел к генералу Алексееву и обнял его. Затем он попрощался с каждым, кто стоял вдоль прохода, желая всем счастья. С друзьями он разговаривал дольше.

Я видел, как закаленные, испытанные воины предавались горю, и сам плакал.

В печальных глазах царя тоже стояли слезы.

Встреча закончилась. Он кивнул всем нам, вытер слезы и, ничего не говоря, быстро вышел. Через несколько минут он проскользнул в свой поезд, который, как об этом часто писали, покинет уже пленником» ^[275] .

1 марта, накануне отречения, в Исполнительном комитете Петроградского совета обсуждали дальнейшую судьбу императора. Председатель Исполнительного комитета Совета Н. С. Чхеидзе категорически возражал против его отъезда за границу, заявив: «Никогда! У него там имеются громадные деньги, 500 миллионов рублей золотом. Он нам такую контрреволюцию устроит, что от нас ничего не останется. Его надо здесь обезвредить!» ^[276]

275

Орлов В. Двойной агент. Записки русского контрразведчика. — http://swathe.narod.ru/lib/memoirs/politic/orlov.agent.htm

276

Савич В. Н. Указ. соч. С. 215.

Нет, это не совсем смертный приговор, до настоящего приговора еще далеко.

Гучков терпеть не мог Чхеидзе и высказался о нем так: «Я относился брезгливо к Чхеидзе с его ненавистью к буржуазному строю, русскому народу, к России самой. Он из злобных был…» ^[277]

Для Временного комитета было очевидно, что Николай II уже не сможет царствовать. Но как решить проблему передачи власти, никто толком не понимал. Лишь один Гучков, уже осмысливший и свыкшийся с мыслью о перевороте, был готов довести дело до конца. Он предпочитал обойтись без насилия. Как заметил Милюков, «…он считал себя первым кандидатом на то, чтобы добиться от царя отречения».

277

Александр Иванович Гучков рассказывает…

Вечером 1 марта он «…заявил, что, будучи убежден (уже издавна) в необходимости этого шага, он решил его предпринять во что бы то ни стало и, если ему не будут даны полномочия от думского комитета, готов сделать это за свой страх и риск».

Царь должен был отречься в пользу сына и назначить регентом великого князя Михаила Александровича. Этим обеспечивалась преемственность власти на краю пропасти безвластия.

1 марта. Ночь. Таврический дворец. Читаем у Шульгина:

«Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которыми день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше Государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже, очевидно, решен в глубине души каждого из нас.

Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом Государственной Думы как таковым. Он был решен в последнюю минуту…

Кажется, в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли „офицера“.

И тут, собственно, это и решилось. Нас было в это время неполный состав. Были Родзянко, Милюков, я, — остальных не помню… Но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:

— Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… То же самое происходит, конечно, и в других местах… А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра…

Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной Думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход… что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями… В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить… Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица — уже не повеление: его не исполнят… Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода… И сам расправится с монархией… Меж тем это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук…

— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду… Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь…

Мы переглянулись. Произошла продолжительная пауза, после которой я сказал:

— Я поеду с вами…» ^[278]

Почему никто не хотел ехать вместе с Гучковым?

Это было опасно. Шульгин — единственный, кто решился.

«Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить Государя лицом к лицу с Чхеидзе… отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.

278

Шульгин В. В. Дни. С. 145–146.

Кроме того, было еще другое соображение. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца. Это, конечно, относится к лучшим офицерам. Худшие приспособятся. И вот для этих лучших надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги, от обязанности повиноваться ему. Он только один мог спасти настоящих офицеров, которые нужны были как никогда. Я знал, что в случае отречения… революции как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума, подчинившаяся указу о роспуске и подхватившая власть только потому, что старые министры разбежались, — передаст эту власть новому правительству. Юридически революции не будет» ^[279] .

279

Там же. С. 146–147.

Это объяснение, возможно, реабилитирует нашего героя. Он искал выход, считая, что найдет его в Пскове.

Одного сочувствия оказалось мало… В личном дневнике царя день отречения описан кратко:

«Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц. — дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 (?) ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»

Великий князь Александр Михайлович, женатый на сестре императора Ксении Александровне, генерал-адъютант, командующий авиацией, в своем дневнике записал:

«3 марта. Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне печатный лист. Это был манифест Государя об отречении. Никки отказался расстаться с Алексеем и отрекся в пользу Михаила Александровича. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Никки потерял рассудок. С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия…