Василий Шуйский
Шрифт:
Ксендз Зюлковский подбежал к ней, очень ловко подхватил ее под руки и за талию и поспешил усадить в кресло. Затем, как человек опытный во всяких женских треволнениях, он вынул из кармана какой-то флакончик, дал его Марине понюхать и поспешил ее успокоить, не ожидая ее вопроса.
— Наияснейшая панна царева, — вкрадчиво и мягко произнес он, — попросите кого-нибудь постеречь за дверьми, чтобы нас не подслушали лишние уши. Не скрою, что я должен вам наедине сообщить важные и радостные вести…
Марина обратилась
— Ступай за двери и сторожи…
Иезуит, оставшись наедине с Мариной, придвинул стул поближе к ее креслу и, оглянувшись еще раз кругом, сказал ей тихо, чуть слышно:
— Я видел наияснейшего пана, супруга вашего, и он удостоил меня чести повелеть передать вам свой поклон и привет…
При этих шепотом произнесенных словах иезуита Марина потеряла всякое самообладание: глаза ее загорелись, брови сдвинулись, она нетерпеливо выпрямилась на своем кресле и резко перебила иезуита:
— Ах, что вы говорите мне об этих пустых поклонах и вежливостях!.. Мне не то нужно! Вы мне скажите, жив ли он? Жив ли мой муж, мой царь московский, мой повелитель? Помнит ли он свою Марину?.. Скажите, что он, очень изменился?..
Иезуит сложил набожно руки и поднял глаза к небу:
— Я готов поклясться наияснейшей панне, что видел точно царя московского Дмитрия, сохраненного Богом для ее счастья и величия и на радость всем москалям… Но должен сказать, что он очень, очень изменился… Быть может, от тревог, быть может, от тоски по своей супруге, которую он до сих пор еще не мог избавить от плена как добрый рыцарь…
Марина закрыла лицо своими прекрасными руками и горячо, страстно произнесла как бы про себя:
— О! Как бы мне хотелось поскорее его увидеть!.. Поскорее быть с ним!.. Поскорее прижать его к моему сердцу!
— То же самое слышал я и от вашего супруга-царя; он даже хотел потребовать, чтобы московский узурпатор Василий Шуйский немедленно вернул ему законную супругу, но, опасаясь за вас и вашего родителя, решился принять новые меры.
— Какие же? Говорите скорее! Я должна все знать!
— Он разослал повсюду грамоты, во все порубежные города, в приказал всех поляков, которых повезут из Москвы, задерживать. А так как он услышал, что Шуйский вскоре хочет отпустить вас и вашего батюшку вместе с польскими послами, то он решился вооруженной рукой вас отбивать от тех, кто станет вас провожать к пределам Польши…
— Ах! Наконец-то! — прошептала Марина, прижимая руки к груди. — Наконец-то я его увижу!.. Я буду снова царицей, не пленницей…
По счастью, она не успела заметить того взгляда, который бросил на нее иезуит при этих словах, не успела заметить и того проблеска лукавой улыбки, который скользнул по его устам.
— Это еще не все, — начал было почтенный ксендз Зюлковский, — я и еще вам должен сообщить,
Но сообщить ему не удалось, потому что раздался торопливый стук в дверь и в приемную вбежала Зося, которая поспешно проговорила Марине:
— Ваш батюшка жалует сюда, да как сердит… как гневен!..
Через минуту двери распахнулись настежь, и пан воевода Сендомирский, поддерживаемый под руки неизменным своим собеседником паном Корсаком и юношей-пахолком, вошел в приемную.
Пан воевода чувствовал приближение припадка хорошо знакомой ему подагры и потому изволил гневаться на весь свет. Бросив равнодушный взгляд на ксендза Зюлковского, Мнишек, едва лишь опустился в кресло, разразился целым потоком ругательств и на москалей, и на сейм Речи Посполитой, и на тех поляков, которые «теперь решаются служить в войске у этого…».
Но воевода не успел еще договорить, как ксендз Зюлковский подскочил к нему и весьма внушительно шепнул ему на ухо:
— Пан воевода! Прошу вас выслать ваших людей, — есть важные вести…
— Э-э! То вшистко [16] одно! Говорите и при них… Мне уж надоели эти тайны — тши тысенци дьяблов!.. Что вы можете мне там еще сказать путного? — нетерпеливо крикнул воевода.
— Отец! — строго заметила Марина. — Ты держишь себя, как ребенок! Вышли немедленно людей и слушай, что тебе скажет…
Когда все вышли, иезуит Зюлковский, сунув руку за пазуху, вынул оттуда письмо с большой, привешанной к нему восковой печатью и показал его воеводе:
16
Все ( польск.).
— Письмо к пану воеводе от его зятя, наияснейшего пана цесаря Дмитрия московского…
И, почтительно поклонившись Мнишку, иезуит положил ему письмо на колени.
Мнишек, не раздвигая сердито нахмуренных бровей, развернул письмо и стал было читать его, но не дочитав даже и до половины, он с гневом и ругательствами бросил его на стол и вскричал громко:
— Все ложь! Все вранье! Все химеры — черт бы их побрал! Не верю!
Тут уж и ксендз Зюлковский стал терять терпение.
— Высокоименитый пан воевода! — сказал он твердо и громко. — Могу только удивляться тому, что при вашем высоком и обширном уме, при вашем… вашем высоком положении у вас так много легкомыслия и малодушия, что вы даже не хотите всмотреться в суть дела, не хотите рассудить…
— Не хочу рассудить! Это вам, попам, рассуждать пристойно, а не мне, палатину и воеводе! Когда я, черт побери, вон уже два года, раньше смерти попал в чистилище и здесь вынужден жить без всяких удобств, питаться тем, что жрут эти московские собаки!..