Васька

Антонов Сергей Федорович

Мина эта, не чуя ни рук, ни ног, притаилась в семнадцатом ряду. Звали ее Чугуева.

Разговор с Татой ножом врезался ей в душу. Она поняла – подошел срок кончать фальшивую жизнь. Всю ночь она писала заявление, а утром встала в очередь к судье.

К ее удивлению, судьей оказался не мужчина, а больная курящая женщина. Женщина устало спросила, что у нее.

– Жалоба, – сказала Чугуева.

И протянула графленые бланки нарядов, на которых были изложены ее преступления и проступки.

Женщина спросила, на кого жалоба.

– На меня, – сказала Чугуева.

–

На вас?

– А то на кого? На меня самою. Вы зачитайте.

– А кто писал?

– Сама. А то кто же.

Женщина прикурила папироску от папироски и спросила:

– На что жалуетесь?

– А я Митьку Платонова убила.

Женщина устало осмотрела ее.

– Вы что же… с повинной явились?

– Да, да… – слово «с повинной» пришлось Чугуевой по душе. – С повинной, с повинной, – закивала она и засопела радостно.

– А кто этот Митька?

– Комсорг 41-бис. Гнедой такой из себя.

– Метростроевец? Когда это произошло?

– Давно уж. Вы зачитайте. Перед Первым маем.

Женщина положила папиросу на пепельницу и накрыла глаза рукой.

– Не верите, самого спросите, – сказала Чугуева.

– Кого?

– Да Платонова. Он на 41-бис нонича. Комсоргом.

– Вы сказали, что убили его.

– Ну да. Я убила, а он оклемался.

– Почему же он не подает на вас в суд?

– Да он говорит, не я убивала. У меня все написано. Зачитайте.

– Мне некогда, гражданка. Пойдите к секретарю, сдайте ваши бумаги, оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Следующий.

Чугуева думала, что ее сразу возьмут под стражу. Она и пришла с узелком, в котором было все необходимое для тюремной жизни. Оказывается, и тут волокита. Ей очень хотелось, чтобы судья сама прочитала жалобу. Белобрысая секретарша была ненадежная, молоденькая, вроде Нади. И, когда вошел следующий проситель, заплаканный мужчина, Чугуева все еще топталась у письменного стола.

– Вам непонятно, гражданка? – спросила судья.

– А ежели я лишенка беглая? – спросила Чугуева.

– Ну и что?

– Тогда, может, сами зачитаете?

– Пройдите к секретарю, сдайте бумаги и оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Все.

Чугуева прошла мимо секретарши на волю. Не послушалась Мити, струсила, вот бог и наказывает. Напакостила в одном месте, а каяться норовила в другом. Нет, девка, где пакостила, там и кайся.

И вдруг будто кто-то ей на ухо шепнул: двадцать третьего политудочка. Выйди на сцену и казнись на людях, признайся, какая ты мастерица-ударница. Чего проще.

Собирала себя Чугуева на первую и последнюю свою публичную речь, как покойницу: надела чистое белье, лицованный пиджачок, юбку на шестнадцати пуговицах, прикрасила губной помадой щеки. Посмотрела в зеркало-трюмо, на нее глядела угрюмая матрешка с красными щеками. Она разбудила Машу-лаборантку, застенчиво посопела и попросила постричь ее по-городскому. Маша была бывшая парикмахерша. Причесывать подруг она любила. Не теряя времени, она бросила на примус щипцы, отважно отхватила Чугуевой косу и принялась накручивать русые колечки перед ушами. Ее тоже назначили соревноваться на политудочке, и, ловко орудуя

щипцами, она повторяла наизусть пять причин затяжного кризиса капитализма, четыре военных плана буржуазных политиков и два факта, отражающих успех мирной политики СССР. Окорачивая волосы на затылке, она перечисляла пять общественно-экономических укладов, десять недостатков в работе промышленности и одиннадцать условий ликвидации этих недостатков, две линии в сельском хозяйстве – одну неправильную, а вторую единственно верную, шесть задач в области идейно-политической работы и три задачи в области работы организационной. Сооружение прически кончилось тем, что Маша воткнула гребень не на затылок, а спереди, со лба. Чугуева глянула в зеркало. Волосы стояли дыбом.

– Смеяться не станут? – спросила она.

Маша успокоила: прическа выполнена в точности под фасон для круглого лица, утвержденный народным комиссаром легкой промышленности.

И вот разукрашенная Чугуева сидела в семнадцатом ряду. Сперва вызовут Мери, после Мери кого-то из соседней шахты, а потом ее… Она слушала смех, шутливые подсказки, гремучий стук бубна, и на рыхлом лице ее не отражалось никаких чувств.

Мери отвечала легко, кокетливо, и если бы «картели», «монополии» и «деградации» реже срывались с ее резвого язычка, можно было подумать, что она тараторит с очередным ухажером.

– Во чешет! – громко проговорил Круглов.

– Видать, итеэровка, – определил изолировщик соседней шахты.

– По ночам, – уточнил Круглов.

Мери дошла до четвертой причины, а ей уже хлопали, чтобы закруглялась. Она сделала шутливый реверанс и закинула удочку.

– Шоколадину заработала, – предположил изолировщик.

– Пузырек духов, – сказал Круглов. – У ней в жюри рука.

Оркестр заиграл «яблочко», и зрители разразились смехом. На крючке моталось мокрое яблоко. Мери не сразу догадалась, что гнилой плод служил символом недоброкачественного ответа, а когда сообразила, запустила яблоко за ширму. Выскочил Платонов с мокрым пятном на пиджаке. А за ним мерной поступью вышел заведующий личным столом товарищ Зись.

Сперва смолкли барабаны, бубен и позже всех мандолина.

– Где находишься? – накинулся на Мери Платонов. – Безобразие!

– А тебе кто права давал насмехаться? – заносчиво возразила Мери.

– Надо отвечать как положено, – вступил товарищ Зись.

– Я и отвечаю!

– А не разводить вредную отсебятину, – продолжал товарищ Зись.

– Я и не разводила…

– Не разводить отсебятину, что буржуазия была революционным классом. Буржуазия не способна быть революционным классом…

– Это вы, наверное, не способны! А Маркс-Энгельс сказал – может!

– Не может быть революционным классом, – развивал мысль товарищ Зись, – поскольку буржуазный класс состоит из буржуазии, из эксплуататоров и капиталистов.

– Сами вы состоите из эксплуататоров, – дерзила Мери.

– Эксплуататоров и капиталистов. И на корячки приседать нечего. Здесь вам не оперетка «Сильва», а пролетарский клуб.

– Ах, простите! – Мери сделала глубокий реверанс.

Ребята смеялись.