Ватага (сборник)
Шрифт:
— Боже мой, Николенька, — всплеснув руками, прошептала Таня, и ноги ее подсеклись.
Голоса на дворе, нервные, крикливые, робкие, злые:
— Где хозяин? Эй, тетка!
— Нету, батюшки мои, нету… Бабу убег искать.
— Здесь Зыков? Ну?.. Говори! Где?!
— Ой-ой… Ничего я не знаю… Пареньки хорошие… Вот хозяин ужо придет.
— Взять ее!
— Я знаю, где… — раздался хриплый голос. — А ну, робенки, побежим.
— Николенька, Николенька, — взмолила Таня. Держась за косяк, она полулежала на лавке у раскрытого окна.
Юноша
— Сестра!.. — И быстрым бегом в горницу. — Как, ты здесь?.. Татьяна… Тебя Зыков украл? Да?
— Нет… Я сама пошла к нему…
— К нему?.. Сама?!. — Лицо юноши вытянулось, и сама собой полезла на затылок шапка. — К Зыкову?!
— Да. Сама, к Зыкову. — Девушка сразу преобразилась, встала и, сложив руки на груди, засверкала на брата взглядом.
— Татьяна! Ты ли это говоришь?
— Да, я говорю.
— Брось глупости, Татьяна. Ты вернешься с нами. Будем работать… Таня, сестра, голубка…
— Брат… Я люблю его. Умру за Зыкова.
Зыков отпрянул прочь от низкого оконца бани, и волосы его зашевелились: ему померещилось, что с улицы, к самому стеклу, сделав ладони козырьком, приник Наперсток.
Зыков закрестился, закричал:
— Покойник!.. Покойник!.. — и бессильно шлепнулся на пол.
Горбун толстогубо дышал в стекло, и оловянные глаза его шильями сверлили Зыкова, широкие ноздри раздувались.
— Здеся! — крикнул он, радостно подпрыгнул и ударил себя по бедрам: — Ей Бо, здеся!.. Хы!.. Как тут и был… Эй, робенки!..
Горбун рванул в баню дверь… Вдруг Мишка всплыл на дыбы и рявкнул. Наперсток в страхе отшатнулся, но Мишка свирепо двинул его лапой. Наперсток, как лягуха, пал на карачки, заорал. Красноармеец всадил меж лопаток Мишке нож, Мишка оскалил зубы, заплевался и бросился с ножом в лес, широко раскидывая передние ноги и мотая головой.
Внутреннюю дверь красноармейцы быстро снаружи приперли бревном.
— Эй! Живые или мертвые?! — кричал запертый Зыков.
— Живые!.. — хрипло взвизгивал в самую дверь Наперсток. — Ведь я, Зыков — батюшка, Степан Варфоломеич, колдун… Траву-кавыку жру. Ты меня в прорубь спустил, а я рядышком в другую вымырнул… Не досмотрел ты, маху дал… Хы-хы-хы!.. За должишком к тебе пришел… Добрых людей привел.
— А не мертвый, будешь мертвый, собака! — крикнул Зыков.
Сжимая кулаки, юноша шипел:
— Не смей меня называть братом… Я не брат тебе…
— А ты не смей трогать Зыкова… Зыков мой муж! Слышишь? — шипела в ответ сестра.
— Дура, тварь…
— Ой, Боже…
— Тварь!.. Зыков бандит, палач, враг Советской власти. А ты… Еще последний раз говорю: опомнись. Скорей, Татьяна! Могут войти. Тшшш… — Он взмахнул предупреждающе рукой и обернулся к двери:
— Сейчас, товарищи!.. Одну минуту… — и к Тане: — Ну, решай. Со мной или с ним? Сестра, умоляю… Ради нашего детства…
— С ним.
Юноша на мгновение закрыл глаза ладонью.
— Поторопись, товарищ Мигунов!.. Зыкова нашли… В бане… — горячо дышали в дверях три красноармейца.
— Караульте
— Скорей, товарищ Мигунов, скорей… — хрипел Наперсток, завидя Мигунова.
Рукава рваного его армяка по локоть засучены, фалды подоткнуты под кушак. Он жался к углу бани, повернувшись боком к бежавшему юноше. Горбун походил на широкоплечего мужика, которому обрубили по колена ноги, всего изувечили, башку отсекли и приткнули кой-как на уродливую грудь, из-под волосатого затылка торчал огромный горб, жирное, коричневое, как сосновая кора, лицо обрюзгло, потекло сверху вниз, все в лишаях, кровоподтеках, ссадинах.
Юноша с брезгливостью окинул его взглядом.
Резко, коротко ударил выстрел.
— Ох, стреляет, черт! — вскричал горбун.
Юноша покачнулся, мотнул ногой и, схватившись за живот, отпрыгнул в сторону.
В бане загремели брань и хохот.
Наперсток хватил в прискочку из-за угла дубиной и вышиб раму:
— Эй, вылазь добром!
— Убивают! Зыкова убивают! — Татьяна птицей выпорхнула из окна и понеслась.
— Стой! Стой! — гнались за ней красноармейцы и стреляли в воздух.
Петух с криком взлетывал, как ястреб, порхали утки, курицы.
Вдруг один красноармеец опрокинулся навзничь и стал недвижим. В бане опять раздался хохот Зыкова.
Наперсток неистово орал:
— Куда?!. Не бегай тут!.. Перестреляет всех!.. Убьет!
Татьяну смяли, поволокли, она билась, кричала, проклинала брата.
Юноша крепко стиснул зубы. Он был бледен, его колотила дрожь, в испугавшихся глазах металось страдание и смертельная тоска.
Собаки заливисто лаяли, растерянно крутили хвостами, но их глаза были люты и оскал зубов свиреп.
Из лесу выбежал Тереха Толстолобов, он остановился, вильнул взглядом туда-сюда и, сразу все поняв, бросился к бане:
— Что, Зыкова добываете? Бейте его, варнака! Жгите его!.. Через него баба моя задавилась… Ой-ты!..
Он шатался, как пьяный, весь был дик, походил на лишившегося рассудка.
— Тащи соломы да хворосту! Чего слюни распустили? — щелкая зубами и воя, кричал он.
Юноша сдерживал стоны и тихо охал. Он лежал на пуховике, под головой подушка.
— Навылет, товарищ Мигунов… Авось, обойдется, — маленький, черный, с черными усиками красноармеец, сбросив куртку, обматывал раненому поясницу и живот бинтом, бинт быстро смочился кровью. Рана была большая и рваная, от медвежачьего ружья.
Красноармейцы — бегом, вприпрыжку — тащили из дому холст и тряпки, стригли, рвали их лентами.
— Товарищ Суслов, — юноша поискал взглядом высокого, загорелого, с белой бородкой красноармейца. — В случае… вы будете командовать… Что, не вылезает? Поджигайте баню…
— Поджигай!!.
— Поджигай!.. Где серянки?..
— Стой! Сдаюсь… — закричал Зыков.
— Стой! Сдается! Зыков сдается…
— Эй, Зыков! Давай оружие сюда.
— На! — Он выбросил винтовку. — На еще, — выбросил пистолет. — Все. Отворяй дверь, выйду.